Якуб ибн Киллис —

визирь египетского халифа Альазиса Низара династии Фатемидов,

основателем которой был еврей Убейдулла аль-Махди. 

Якуб родился в Багдаде в 930, ум. в Каире в 991. Его родители были евреями, и сам Ибн-Киллис исповедовал еврейство в течение 1-й половины своей жизни.
Научившись письму и арифметике, Ибн-Киллис отправился из Месопотамии в Египет. Здесь он познакомился с одним офицером, по рекомендации которого был назначен халифом Кафуром аль-Икшиди по дворцовой администрации. Затем ему поручили более важные государственные должности, в которых он обнаружил такие способности и такую честность, что вскоре стал доверенным министром Кафура (960); все общественные расходы находились под его контролем.
Это высокое положение Ибн-Киллиса вызывало зависть, и он вынужден был принять ислам (967).
Его влияние продолжало расти до смерти халифа Кафура, когда он был арестован по приказанию визиря Ибн-аль-Фурата, зависть которого Ибн-Киллис неоднократно вызывал. Друзья заступились, однако, за него, и он получил свободу.
Ибн-Киллис отправился тогда тайно в Магреб, где поступил на службу к Аль-Муиззу аль-Убайду. Вскоре он снискал доверие нового владетеля; когда тот завоевал Египет и основал Фатимидскую династию, и назначил Ибн-Киллиса заведующим гражданской администрацией (978). После смерти Аль-Муизза (979) его сын и наследник Альазиз Низар назначил Ибн-Киллиса визирем, каковую должность он занимал до самой смерти.
Историки рисуют Ибн-Киллиса одним из наиболее опытных и честных визирей Египта. Он очень любил науки, и его дворец был открыт для учёных и поэтов. Он написал юридический труд "Kitab fi al-Fikh" ("Ар-Рисала ал-визийа") трактующий о исмаилитских доктринах.
После его смерти государственные учреждения были закрыты на 18 дней и торговая деятельность приостановилась. Целый месяц могила Ибн-Киллиса была местом паломничества, поэты воспевали добродетели умершего, а толпа пела стихи Корана днём и ночью.

Відкрити файл PDF

 «Терпеть не могу евреев»

Общепризнано, что юбиляр был выдающимся экономистом, социологом, политологом, публицистом и революционером. Этого не отрицают и те, кто критически пересмотрел взгляды на общественно-политическую деятельность Маркса. В его честь в ряде стран установлены памятники, названы улицы и площади. По итогам интернет-опроса, проведенного Би-би-си в 1999 году, Маркс назван величайшим мыслителем тысячелетия. По данным Библиотеки Конгресса США, ему посвящено больше научных трудов, чем любому другому человеку в мире. Лишь одна черта его личности чаще всего замалчивается – юдофобство. Парадоксально, но факт: еврей по рождению, Маркс был антисемитом по убеждению.

Генеалогическое древо

Родословная Карла Маркса не оставляет сомнения в том, что его предки по отцовской и материнской линиям были правоверными иудеями. Отец – урожденный Гешель, сын трирского раввина Леви Мордехая Маркса и Хаи, дочери Мозеса Львова – предыдущего раввина там же. Старший брат Гешеля Самуэль после смерти отца занял его место как обер-раввин. У бабушки Карла, кроме ее отца, раввинами были дед Йошуа Львов и прадеды Арон Львов, Исаак Арон, Йозеф Самуэль. Мать Карла Маркса Генриетта – дочь торговца текстилем Исаака Геймана Прессбурга, кантора в синагоге Нимвегена (Нидерланды), и Нанеты Саломон (в девичестве – Коген). Так что генофонд у Карла Маркса был вполне достаточен, чтобы стать еврейским мудрецом.

Дом , в котором родился Карл Маркс

В 1814 году Гешель и Генриетта женились по еврейскому обряду и переехали в Трир, где супруг работал присяжным поверенным и секретарем израэлитской консистории, учрежденной декретом Наполеона 1808 года, значительно расширившим права евреев. Согласно тому же декрету, семья официально обрела фамилию Маркс, Гешель стал именоваться Генрихом. А в 1815-м по решению Венского конгресса Трир вошел в состав Пруссии, где евреям запрещалось занимать должности в судопроизводстве. На пути Генриха Маркса – талантливого, широко образованного юриста – возникла альтернатива: министр юстиции предложил ему креститься либо лишиться профессии. Спустя два года Генрих решил, вопреки мнению родных, принять протестантизм. Этот выбор облегчили усвоенные им с молодости идеи рационализма и скептицизма с изрядной дозой юдофобии. Отречение от иудаизма стало для Генриха актом социальной эмансипации и самоутверждения. Община осудила выкреста как «мешумада» (погубленного).

В новом статусе Г.Маркс возглавил корпорацию адвокатов Трира, стал высокооплачиваемым советником юстиции. В 1824 году были крещены пять его дочерей и четыре сына, в их числе – шестилетний Карл. Генриетта, родители которой порицали переход в лютеранство, прошла обряд после их смерти.
Детство Карла протекало в семейной атмосфере, чуждой еврейских традиций, в изоляции от родственников, сохранивших верность иудаизму. К одаренному сыну отец относился с любовью, заботился о его культурном развитии и готовил к карьере ученого. Мальчик получил светское домашнее образование, а в 13 лет поступил в гимназию. Преуспевал в гуманитарных науках, а уроки богословия не любил. В выпускном сочинении, размышляя о выборе профессии, юный романтик отверг «демоны» честолюбия и меркантильности как мотивы, недостойные жизненного призвания, и в духе абстрактного гуманизма главными целями личности счел труд на благо человечества и самосовершенствование.

Молодой Карл Маркс

В поисках самоопределения

В 17 лет Карл Маркс поступил на юридический факультет университета в Бонне и окунулся в студенческую жизнь. Изучал правоведение, политологию, историю, вошел в клуб «Поэтический венок», где читал свои стихи, спорил об искусстве, произносил крамольные речи. Общался с крещеными соплеменниками К.Берне, Т.Kрейценахом, Г.Опенгеймом, но их пути вскоре разошлись. Став лидером клуба земляков-буршей, выпивал с ними, играл в карты, сорил деньгами, дрался с «прусскими аристократами». За шумное хулиганство по ночам был заключен на сутки под стражу, затем задержан за ношение сабли и освобожден после вмешательства отца, который уговаривал сына изменить беспутный образ жизни и оплачивал его долги.

Через год Карл перевелся в Берлинский университет и сблизился с младогегельянцами, особенно с преподавателем Бруно Бауэром, ставшим впоследствии одним из идеологов антисемитизма. Негативное отношение к еврейству как к «худшей части общества» было в те годы широко распространено среди французских социалистов и немецких младогегельянцев. Кроме Маркса, выкрестом в этой группе интеллектуалов был и будущий сионист Мозес Гесс. Позже Карл сотрудничал с ним в газете, а затем подверг резкой критике. В университете он увлекся философией, пытаясь повернуть диалектику Гегеля в реальное русло, постепенно переходя от идеализма и деизма к материализму и атеизму. Эта перемена взглядов, с учетом еврейских корней Маркса, закрыла ему путь к академической карьере. Берлинский университет он окончил экстерном в 1841 году, представив докторскую диссертацию на «рискованную» тему различия между натурфилософией Демокрита и Эпикура. Но сдачу экзаменов и защиту пришлось перенести в более толерантный Университет Йены.
Еще в студенчестве Карл фактически перестал общаться с родителями, чьи наставления раздражали его, хотя он по-прежнему транжирил их деньги. Тайно от них он обручился с подругой детства Женни – красавицей-аристократкой, с которой спустя семь лет обвенчался. На похороны отца любимый сын не поехал, с сестрами общался крайне редко. Позже, в эмиграции, Маркс упорно добивался своей доли наследства матери и на ее погребении тоже отсутствовал. Лишь брак по любви с баронессой фон Вестфален оказался относительно счастливым, несмотря на все невзгоды. Женни была ему верной женой, помощницей и матерью семи детей, из которых до зрелости дожили три дочери (из них две покончили с собой).

В 1842 году Маркс стал сотрудником, а затем редактором демократической «Рейнской газеты», оппозиционной абсолютистскому режиму. Ее авторы, в том числе Гесс и Оппенгейм, призывали к радикальным реформам. Не выдержав давления цензуры, редактор через год подал в отставку, но газету пришлось закрыть. За критику властей Маркс был лишен германского гражданства и под угрозой ареста покинул с семьей Германию. В 1844-м он решил издавать в Париже «Немецко-французский ежегодник». Вышел только один сдвоенный номер. В нем были опубликованы статьи самого редактора, его приятеля Фридриха Энгельса и «непримиримого друга» Генриха Гейне – троюродного брата Карла по матери, который, в отличие от кузена, до конца жизни страдал из-за разрыва со своим народом. Маркс вскоре окончательно утверждается в позиции революционера-коммуниста. Он приходит к полному неприятию капиталистической действительности, в которой увидел усугубление пороков иудаизма. Как впоследствии выразился философ Н.Бердяев, пролетариат для него стал «активным субъектом, который освободит человека от рабства и создаст лучшую жизнь. Отныне ему приписываются мессианские свойства… избранного народа Божьего, он – новый Израиль».

Марксистский ответ на еврейский вопрос

Проблемы национальных отношений, в отличие от политико-экономических, не были для Маркса актуальными. Вместе с тем именно в «Ежегоднике» появился его пресловутый опус «К еврейскому вопросу», трактовавший эту тему с упрощенно-социологических позиций. Поводом для его написания стали публикации Бруно Бауэра относительно стремления иудеев к эмансипации в обществе. Бывший учитель Карла утверждал, что евреи требуют для себя политической свободы там, где ее лишены сами немцы, и добиваются равноправия, хотя имеют привилегию быть иудеями. А посему еврей не может стать равным христианину, пока он остается иудеем. Маркс пошел еще дальше, сделав чисто умозрительный вывод: «Еврей может относиться к государству только по-еврейски, …противопоставляя действительной национальности свою химерическую национальность, …считая себя вправе обособляться от человечества, принципиально не принимая никакого участия в историческом движении». Таким образом, по Марксу, еврейский народ – вовсе не самобытный древнейший этнос, давший миру монотеизм и основные ценности современной духовной культуры, а всего лишь псевдонация, некая фикция, химера, а претензия на избранность вообще лишает ее активной роли в решении судеб человечества.

Маркс признает, что еврей может стать свободным и равноправным гражданином при условии превращения христианского государства в демократическое и светское, где религия будет частным делом каждого и всем будет гарантирована свобода совести. Но при этом евреи должны «эмансипировать себя самих как людей», если хотят добиться действительной политической эмансипации, то есть отречься от своего еврейства. И далее социолог поясняет, в чем он видит главную трудность такой трансформации. Если Бауэр, считая сущность еврея религиозной, свел его эмансипацию к отречению от иудаизма и уничтожению религии, то для Маркса проблема состояла в раскрытии эмпирической сути еврейства: «Вопрос о способности еврея к эмансипации превращается для нас в вопрос: какой особый общественный элемент надо преодолеть, чтобы упразднить еврейство?» А поскольку еврейство занимает в современном мире особое положение, следует «вглядеться в действительного еврея-мирянина, не в еврея субботы, как это делает Бауэр, а в еврея будней».


Такую практическую основу еврейства Маркс узрел в его утилитарном своекорыстии: «Поищем тайны еврея не в его религии, поищем тайны религии в действительном еврее. Каков мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги». Посему и религиозной основой еврейства является практическая потребность, эгоизм, вексель: «Деньги – это ревнивый бог Израиля, пред лицом которого не должно быть никакого другого бога… Химерическая национальность еврея есть национальность купца, вообще денежного человека». Во всем еврействе Маркс выпятил одно – проявление «антисоциального элемента, доведенного до нынешней ступени историческим развитием, …в котором иудеи приняли ревностное участие». Таким образом, он демонизирует роль еврейства в истории как абсолютное зло: «Еврей уже эмансипировал себя на свой манер… не только тем, что присвоил денежную власть, но и тем, что через него и помимо него деньги стали мировой властью, а практический дух еврейства стал практическим духом христианских народов». И далее следует иллюстрация зловещих постулатов: «Еврей, которого в Вене только терпят, благодаря его финансовому могуществу, определяет судьбу всей империи. Еврей, не имеющий прав в самом мелком германском государстве, определяет судьбу всей Европы».

Иудаизм Маркс расценил еще более негативно, чем Бауэр. Объявив годом раньше всякую религию «опиумом для народа», он обнаружил в вероучении евреев еще и презрение к науке, искусству, истории, морали и праву, к женщине как товару и вообще к человеку как самоцели. Все это, безапелляционно заявляет воинствующий атеист, реализуется в низменном еврейском эгоизме. Маркс бездоказательно утверждал: пока существует частная собственность, «гражданское общество из собственных своих недр постоянно порождает еврея». Причем само понятие «еврейство» он произвольно втиснул в пределы узкой торгово-финансовой прослойки, которую к тому же огульно обвинил в жульничестве и хищническом корыстолюбии. В духе социальной утопии ранний Маркс ратует за полное упразднение торговли и денег, что сделало бы «реальное еврейство невозможным». Лишь тогда еврей «высвобождается из рамок прежнего своего развития, трудится прямо для дела человеческой эмансипации и борется против крайнего практического выражения человеческого самоотчуждения. Эмансипация евреев в ее конечном значении есть эмансипация человечества от еврейства».

Доктор философии Маркс пошел на поводу обывательских предрассудков бюргеров, отождествлявших еврея с мошенником-торгашом и ростовщиком. Незрелость молодого социолога выразилась и в том, что он игнорировал реальные исторические причины появления значительной (но далеко не единственной) группы еврейских финансистов и коммерсантов, их прогрессивную роль в развитии товарно-денежных отношений, наконец, крайнюю бедность и униженность основной массы еврейского населения (особенно в Восточной Европе). Возможно, проклятия молодого Маркса в адрес «презренных еврейских денег» были отчасти порождены и его собственным хроническим безденежьем.

Карл Маркс с женой Женни фон Вестфален

 

Безусловно, само по себе отречение Маркса от веры предков и переход к атеизму – еще не повод клеймить его как злостного юдофоба. А вот сознательное извращение сути иудаизма, многоплановой природы еврейства и его драматической истории – вполне достаточное основание для обвинений в явной клевете на извечно дискриминируемое этническое меньшинство. Кстати, в своем упомянутом выше опусе борец за социальную справедливость вовсе не протестовал против многовековых гонений на евреев. Да и впоследствии упорно замалчивал антиеврейские гонения и репрессии в Пруссии, России и других странах. Явно предвзятое отношение Маркса к еврейскому народу очевидно объяснимо отсутствием интереса и его слабым знанием религии и истории. Для подтверждения своих теоретических спекуляций автор не привел ни единой цитаты из Торы или Талмуда, ни одного конкретного факта из жизни прошлых поколений и современных ему евреев.

В будущем автор «Капитала», разгадав тайны прибавочной стоимости и механизмы эксплуатации, функции денег как меры стоимости товара и масштаба цен, средства обращения и платежа, накопления и сбережения, уже не винит одних только евреев в социальных бедах капитализма. Хотя порой он продолжает использовать классовое понятие буржуазии как синоним этнического еврейства. Впрочем, Маркс никогда публично не отрекался от ложных идей, высказанных им в работе «К еврейскому вопросу», как и вообще не признавал открыто своих прежних заблуждений. Но при рассмотрении истории возникновения капитализма он больше не упоминал о евреях как «исчадии ада». Зато Энгельс, в отличие от него, не раз подчеркивал классовую дифференциацию внутри еврейства: «Имеются многие тысячи еврейских пролетариев, и именно эти еврейские рабочие подвергаются наиболее жестокой эксплуатации и влачат самое нищенское существование».

Антиеврейские оценки встречаются у Маркса и в публикациях в New York Daily Tribune насчет опасности для мира деятельности еврейских банкиров. Правда, там же однажды появилась его сочувственная статья о положении иудеев в Иерусалиме, где, по данным автора, их было вдвое больше, чем арабов: «Ничто не может сравниться с мучительными страданиями евреев в Иерусалиме, живущих в самом грязном квартале города… Их притягивает к себе этот город желанием дышать воздухом долины Иегошафата и умереть на той земле, куда первым придет Машиах… Их молитвы обращены к горе Мория, где когда-то возвышался их Храм, к месту, к которому они не могут приблизиться. Они проливают слезы над страданиями Сиона и рассеянием евреев по всему свету». Пожалуй, это единственное исключение в многотомном собрании сочинений корифея.
Маркс и другие

Психоаналитики, исследуя природу юдофобии Маркса, усматривали ее корни в подсознательном комплексе неполноценности, в стремлении вытеснить «ущербное» этническое происхождение посредством отрицания в себе всего еврейского. Отсюда его жажда полной ассимиляции и самоутверждения в обществе в качестве нееврея. Как отметил один из современных марксоведов, «его идеологический антисемитизм вполне сочетался с бытовым, и это явное доказательство того, что под слоем наукообразных рассуждений нынешних левых радикалов лежит все та же застарелая европейская юдофобия». Пролетарский интернационалист испытывал неустранимую антипатию к иудеям и в частных письмах допускал высказывания с явно антисемитским душком. Вот лишь некоторые из его перлов: «Терпеть не могу евреев. Египет изгнал их, потому что они были «прокаженными», самой грязной расой, которая размножается, как мухи», «Маленький еврейчик Браун не написал мне ни слова с тех пор, как прибыл мой манускрипт», «Молодая дама… была самым уродливым существом… с омерзительными еврейскими чертами лица». Особенно не щадил он идейных оппонентов: публициста А.Фридлендера называл «проклятый еврей», а основателя рабочей партии Германии Ф.Лассаля – «настоящий жид», «барон Ицик», «грязный еврейский негр», видя в нем типаж польских евреев – «самой грязной расы».
Конечно, у Маркса, как у других юдофобов, были знакомые лица еврейского происхождения – врачи, юристы, политологи, экономисты, но никто из них не стал его близким другом. Ни с кем из множества еврейских участников революционных событий 1848–1849 гг. и Парижской коммуны вождь мирового пролетариата в тесное сотрудничество не вступал. А вот его младшая дочь Элеонора Эвелинг не раз произносила речи на собраниях еврейских рабочих Англии, подчеркивая при этом свое еврейское происхождение. И еще один симптоматичный факт – среди дюжины присутствовавших на похоронах основоположника научного коммунизма не было никого из его многочисленных единомышленников-евреев.

Об историческом значении и особенностях личности Карла Маркса существуют разноречивые мнения. Энгельс над могилой друга произнес панегирик в честь «гиганта человечества, …которого больше всего ненавидели и на которого больше всего клеветали… Он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами соратников». Некоторые последователи Маркса пытались доказать, что он не был антисемитом, так как понятие «Judentum» в его работах – это не этническая общность, а социальная категория. А вот К.Каутский не разделял взглядов учителя по проблемам еврейства. И неслучайно социал-демократы так долго не переиздавали ранние труды Маркса, поскольку считалось, что они относятся к его незрелому периоду.



Филосемит Сергей Булгаков в статье «К.Маркс как религиозный тип» решительно осудил его взгляды на еврейский вопрос, в которых «жесткая прямолинейность и своеобразная духовная слепота проявляются с особенною резкостью… Он упраздняет и национальное самосознание, коллективную народную личность, притом своего собственного народа, наиболее прочную и нерастворимую в волнах и ураганах истории, эту ось всей мировой истории… Чтобы провести последовательно антирелигиозную точку зрения, ему пришлось пожертвовать своей национальностью, произнести на нее хулу и впасть в своеобразный не только практический, но даже и религиозный антисемитизм… Сын поднял руку на мать, холодно отвернулся от ее вековых страданий, духовно отрекся от своего народа».

Ленин вслед за учителем отказался признавать еврейство в качестве самобытной нации, исходя из догматического тезиса об обязательной для нее общности территории и языка. Идею еврейской нации он считал «сионистской, совершенно ложной и реакционной по своей сущности». Согласно Ильичу, всякий приверженец еврейской культурной автономии в России – «враг пролетариата, сторонник старого и кастового в еврействе, пособник раввинов и буржуа». Ратуя за свободу и равенство прав для евреев, он в то же время призывал их к «добровольной ассимиляции», противников которой назвал «реакционными мещанами», желающими «повернуть назад колесо истории». Советские вожди прилагали усилия к тому, чтобы реализовать на практике марксистско-ленинскую концепцию «решения еврейского вопроса в отдельно взятой стране». Отбросив заигрывание с евреями в первое время после прихода к власти, они вслед за тем на основе партийно-государственного антисемитизма ликвидировали еврейские культовые, культурные и общественные объединения, провели массовые кадровые чистки, идеологические кампании и репрессии против еврейского населения, ущемляя его элементарные гражданские права и свободы.

Семитское происхождение и юдофобские изречения Карла Маркса по сей день используются антисемитами как ультраправого, так и левацкого толка для провоцирования антисемитизма. Его позицию в еврейском вопросе можно понять и как-то объяснить, но принять и оправдать ее невозможно – она в корне противоречит моральным принципам современной цивилизации. А еврейский народ, пройдя через ужасы погромов и революций, нацистского геноцида и сталинского террора, вопреки пророчествам марксистов сумел возродить собственное государство и продолжает творить лучшее будущее для себя и всего человечества.

ДАВИД ШИМАНОВСКИЙ

Журналист номер один

История советской журналистики не знает более громкого имени, и слава эта была заслуженной. Но, возведя публицистику на высоту, убедив читателей в том, что фельетон или очерк – искусство, сам Кольцов в это не верил. Не раз он говорил мне насмешливо и печально: «Другие напишут романы. А что от меня останется? Газетные статьи-однодневки…»
(Илья Эренбург, «Люди. Годы. Жизнь»)

Выбор

В детстве он мечтал стать извозчиком, в отрочестве – дирижером, главнокомандующим, моряком и даже пожарным. А потом захотел быть фельдшером. Он не стал ни тем, ни другим. Стал журналистом. Но в журналистику пришел все же из медицины.

В 1915 году выпускник реального училища из Белостока Моисей Фридлянд поступил в Психоневрологический институт в Петрограде – на институт не распространялась процентная норма для евреев. Денег на учебу не хватало, приходилось не только репетиторствовать, но и разгружать дрова на железной дороге.
Через год Моисей стал сотрудничать с газетами, а в журнале «Путь студенчества», где сразу оценили легкое, талантливое, молодое перо, ему поручили вести постоянную рубрику «Дневник студента». Он втянулся и вскоре сделал окончательный выбор между медициной и журналистикой – выбрал журналистику.
Сначала Моисей подписывал свои статьи инициалами М.Ф. Через некоторое время взял псевдоним Михаил Кольцов. Так в российской журналистике появилось новое имя. С этим именем вошел он и в журналистику советскую, которая для него, принимавшего деятельное участие в большевистской революции, началась… с кино.
В 1918 году Михаил вступил в РКП(б) – рекомендацию дал сам нарком просвещения Луначарский. В том же году молодой журналист возглавил группу кинохроники наркомата – на допотопную камеру снимал революционные события в Финляндии и братания на фронте российских и германских солдат.



Вскоре Михаила командировали в Киев – город, где он появился на свет, где с родителями, ремесленником-обувщиком Ефимом Моисеевичем Фридляндом, мамой-домохозяйкой Рахилью Савельевной, и младшим братом Борисом (будущим известным политическим карикатуристом Борисом Ефимовым) до переезда семьи в Белосток многие годы провел на известной всем киевлянам Фундуклеевской улице, названной так в честь знаменитого губернатора. В Киеве Кольцов писал в местные газеты очерки и репортажи – резкие, жесткие, драматичные, как сама жизнь.

Судьба бросала его то на Южный фронт, то на Балтфлот, затем на долгие годы он осел в «Правде». К сотрудничеству с главной газетой страны его привлекла сестра вождя М.И. Ульянова. Это она обратила внимание на молодого талантливого газетчика с острым пером и открыла ему дорогу в большую журналистику. Кольцов пришелся ко двору, написал очерк «Махно», а затем на протяжении ряда лет публиковал проникнутые восторженным, героическим пафосом очерки о Ленине, Дзержинском, Горьком и Николае Островском.

Он писал обо всем на свете – о становлении твердого советского рубля, о строительстве Шатурской ГРЭС, о коллективизации и индустриализации. Кольцов был силен в разных жанрах, но лучше всего ему удавались фельетоны, в которых он разоблачал нерадивых чиновников, бюрократов и взяточников, критиковал обывателей-приспособленцев, обличал отдельные недостатки – остро, резко, зло. Так, как требовала партия. При всем при этом ухитрялся избегать откровенной ругани, хотя вскоре и появились у него расхожие советские штампы и клише.

Новый «Огонек»

Первый номер журнала «Огонек» вышел в декабре 1899 года, когда издатель газеты «Биржевые ведомости» Станислав Проппер озаботился идеей еженедельного иллюстрированного литературно-художественного приложения для широкого круга читателей. Через три года журнал стал самым популярным, дешевым и многотиражным в дореволюционной России. Когда большевики пришли к власти, они стали закрывать все оппозиционные издания. Под раздачу попал и «Огонек», хотя никакой антиреволюционной направленностью он не отличался – для новой власти журнал был буржуазным, а все буржуазное необходимо было уничтожить. Издатель бежал в Гамбург, где и прожил всю оставшуюся жизнь.


Кольцов вспомнил о знаменитом детище Проппера в 1923 году, и с идеей возродить издание обратился на самый верх, убедив тех, от кого это зависело, что стране нужен тонкий иллюстрированный журнал нового типа. Идею одобрили, и молодой журналист приступил к возрождению дореволюционного «Огонька», оставив от него только название.

В течение короткого времени Кольцов собрал команду из лучших журналистов Москвы и изложил принципы, на которых должен был строиться новый советский «Огонек». Журнал должен был стать общественно-политическим, популярным и познавательным, доходчивым языком рассказывать читателю о свершениях коммунистического строя, пропагандировать его достижения во всех областях жизни – от промышленности до науки, литературы и искусства, и не забывать о том, что рядового читателя прежде всего интересует повседневный быт советского человека. Очерки, которые стали основным жанром издания, сопровождались иллюстрациями, наглядно демонстрирующими успехи социалистического строительства в СССР.

«Огонек» мгновенно приобрел популярность – страна действительно нуждалась в такого рода журнале. Если в декабре 1923 года он выходил тиражом 42 тыс. экземпляров, то через два года достиг полумиллионного тиража.

Но Кольцов на этом не остановился. Невысокого роста, худой, близорукий, он был энергичен и неудержим – у него были поистине наполеоновские планы. В 1926 году главный редактор журнала «Огонек» создал акционерное общество «Огонек», а в 1931-м добился от Совнаркома (уже в те годы Кольцов был вхож в высокие кабинеты власти) решения преобразовать акционерное общество в Жургаз (Государственное журнально-газетное объединение). Типографское оборудование закупили у Германии, с которой в те годы дружили, и вскоре издательство стало выпускать свыше 30 периодических изданий самого разного типа – от «Женского журнала» до сатирического «Чудака». Затем Жургаз начал выпускать книги – от серии ЖЗЛ до собраний сочинений классиков.

Дома и за границей

Но Кольцов занимался не только кабинетной литературно-издательской работой. В 1920-1930-е годы он объездил всю страну. Как настоящий журналист Кольцов был пытлив и любопытен, он не только писал статьи, репортажи и фельетоны, но и выдвигал различные инициативы. Одну из них удалось реализовать. Однажды со страниц «Правды» он предложил создать под Москвой сеть санаториев, домов отдыха, пансионатов, пионерских лагерей – так называемый «Зеленый город». Призыв влиятельного журналиста был услышан и такой «город» был создан.
Кольцов способствовал строительству гражданского воздушного флота СССР и участвовал в двух весьма непростых для того времени международных перелетах: в 1929 году по маршруту Москва-Берлин-Париж-Рим-Лондон-Варшава-Москва, и в 1930 году – Москва-Анкара-Тегеран-Кабул. После этих полетов ему, единственному из журналистов, было присвоено воинское звание летчика-наблюдателя и вручена правительственная награда.
В те же годы Кольцов подолгу и часто бывал за границей – ему доверяли. Так, например, он под вымышленным именем посетил Зонненбургскую тюрьму в Германии и встретился там с революционером-анархистом Максом Гельцем. В 1927 году Кольцов по поддельному паспорту приехал в «царство фашиста Хорти», о чем потом написал очерк «Что могло быть». Выдав себя за французского журналиста, он сумел проникнуть в белогвардейскую организацию «Русский общевоинский союз» и взял интервью у самого начальника 1-го отдела генерала Шатилова (фельетон «В норе у зверя», 1932).
Да, Кольцов рисковал, но шел на такой риск сознательно, считая это своим журналистским долгом. Однако его звездный час пробил в 1936 году, когда начались события на Пиренеях. 6 августа спецкор «Правды» Михаил Кольцов вылетел из Москвы в Испанию.

Товарищ Мигель

Гражданская война в Испании только-только разгоралась. Мятеж против законного республиканского правительства возглавил генерал Санхурхо, а после его гибели – генерал Франко. На стороне Франко воевали немцы, итальянцы и фашисты из других стран. Москва вмешалась в конфликт осенью, поддержав республиканцев. В воюющую Испанию вместе с военной помощью были отправлены военные советники, которым было запрещено вмешиваться во внутренние дела республики. Но в то же время на стороне республиканцев воевали советские добровольцы и интербригады.

На спецкора «Правды» было возложено поручение ЦК – быть представителем политического руководства Советского Союза при республиканском правительстве. Кроме того, журналист получил и задание от НКВД – способствовать всем его операциям. Разумеется, все держалось в строжайшем секрете. В Мадриде Кольцова все знали как Мигеля Мартинеса – товарища Мигеля.

Кольцов не отсиживался в отелях испанской столицы, не раз бывал на передовой, хотя не был военным человеком. Пренебрегая чувством опасности, рискуя собственной жизнью и тем самым искушая судьбу, он желал на своей шкуре под пулями и бомбежками ощутить, что чувствует человек, ежедневно сталкивающийся со смертью, чтобы потом описать все увиденное своими глазами в корреспонденциях в «Правду», а затем и в своей книге.
Его «Испанский дневник», в котором были подробно отражены события гражданской войны, был опубликован в Москве в 1938 году. Кольцов откровенно рассказал и о неизвестных эпизодах войны, непосредственным свидетелем которых он был. Автор, лицом к лицу столкнувшийся с испанским фашизмом, предупреждал об опасности этой заразы XX века для всего мира. Блестящий стиль, отточенные формулировки, патетика и юмор, философские размышления и ирония отличали «Дневник» от других публицистических книг, издававшихся в то время в Москве. Это было лучшее из того, что Кольцов написал за всю свою короткую жизнь (всего же при его жизни вышло около 40 книг). «Испанский дневник» понравился самому Сталину. За две недели до ареста, когда судьба Кольцова была уже решена (оцените иезуитские повадки вождя!), Сталин пригласил его в ложу Большого театра. Там он рассказал автору о своем положительном впечатлении от книги, чему тот был безмерно рад.

Гражданскую войну в Испании освещали корреспонденты различных газет и журналов из многих стран. Самым известным из них был Эрнест Хемингуэй, тоже поддерживавший республиканцев. В своем романе «По ком звонит колокол» он вывел образ советского журналиста Кольцова (догадываясь о его не только журналистской миссии) под именем Каркова, которого главный герой романа Роберт Джордан характеризует как «самого умного из всех людей, которых ему приходилось встречать». Художественное преувеличение? Не думаю. Хемингуэй такими словами не бросался, даже вкладывая их в уста своего литературного героя.

Слишком прыткий…

Но каким бы умным ни был Михаил Кольцов, верой и правдой служивший власти, всецело преданный вождю, не сомневавшийся ни в одном его решении (Арагон в своей книге «Гибель всерьез» вспоминает слова Кольцова: «Сталин всегда прав»), он и в самом страшном сне не мог представить, что с ним случится после возвращения из Испании.

Возвращение было триумфальным – на журналиста пролился золотой дождь званий и наград. Его избрали членом-корреспондентом АН СССР (первый случай в истории академии, когда избранный не имел высшего образования), он стал депутатом Верховного Совета РСФСР, ему вручили боевой орден Красного Знамени.
Но триумф длился недолго. Кольцова арестовали в ночь с 12 на 13 декабря 1938 года в редакции «Правды». Знаменитого журналиста обвинили в «троцкизме, шпионаже и организации подпольной антипартийной группы в редакции газеты».

Днем того же дня Кольцов выступал в Центральном доме литераторов с докладом о только что вышедшем «Кратком курсе истории ВКП(б)», по которому прошелся редакторский карандаш вождя. Делал он это по личной просьбе Сталина, который уже знал обо всех его «преступлениях» – он был ознакомлен с ними еще 27 сентября. Тогда на его рабочий стол легло «спецсообщение» (!) Ежова и Берии с приложением соответствующих следственных материалов (необходимо заметить, что за полгода до этого Кольцов опубликовал в «Правде» восхвалявшую Ежова статью, в которой характеризовал его как «чудесного несгибаемого большевика»). В своем «спецсообщении» высшие руководители НКВД докладывали Сталину, что известный советский журналист Кольцов, «журналист номер один» (так называли Кольцова и в профессиональной, и в читательской среде), во-первых, в 1918-1919-х годах сотрудничал в газете «ярко выраженного контрреволюционного направления «Киевское эхо». Во-вторых, в 1921 году, «будучи направленным в Прагу для работы в газете «Новый путь»… встречался там с белоэмигрантскими журналистами». В-третьих, в начале 1930-х «был настроен оппозиционно», а когда начались аресты «врагов народа», «высказывал большое смятение и растерянность», и т.д. и т.п.

Во всем этом было больше лжи, чем правды, но зерна упали на подготовленную почву, и Сталин поверил во все «преступления» Кольцова.

Документ Берии и Ежова дополнял донос, который пришел в Москву во время пребывания Кольцова в Испании. Донос был от отличавшегося особой жестокостью Андре Марти – политического комиссара Коминтерна, руководителя интернациональных бригад в Испании. Его называли Мясником из Альбасете и «любимым французом Сталина». Неистовый коммунист обвинял Кольцова, с которым конфликтовал и которого старался убрать всеми способами, в связях с ПОУМ (марксистской партией, стоявшей на троцкистских, антисталинских позициях) и в шпионаже в пользу фашистской Германии. Все это Кольцов проделывал якобы через свою гражданскую жену, немецкую писательницу-коммунистку Марию Остен, с которой познакомился в Берлине в 1932 году. (Сама Мария, узнав об аресте мужа, бросилась в Москву, где была арестована и расстреляна в 1941-м.)

Очевидно, докладная стала для Сталина последней каплей. Генсек мог вспомнить – а у него была длинная память – и об апологетическом очерке «День Троцкого» и о прочих опубликованных в «Огоньке» в 1920-е годы хвалебных (а какие они могли быть в то время?) статьях о других революционерах, ставших позже «врагами народа». Да, журнал писал тогда и о Рыкове, который был расстрелян в марте 1938 года, и о Раскольникове, который в апреле 1938-го отказался вернуться в Москву, а в Париже опубликовал письмо, разоблачающее преступления Сталина.

Борис Ефимов в своих воспоминаниях «Судьба журналиста» (1988) передает рассказ брата о приеме у Сталина в Кремле после возвращения из Испании. В конце разговора в кабинете, где присутствовали также Молотов, Каганович, Ворошилов и Ежов, Сталин спросил Кольцова, есть ли у него револьвер и не собирается ли он из него застрелиться. Показательно, что разговор этот происходил в расстрельном 1937 году, когда кровавое колесо репрессий неудержимо катилось по огромной стране. Кольцов тогда намека не понял, был безмерно удивлен, ответил, что нет, и, выходя из кабинета, прочитал в глазах Хозяина – «слишком прыток».

На первой странице поступившей из НКВД справки, составленной по «агентурным и следственным материалам на журналиста Кольцова (Фридлянда) Михаила Ефимовича», Сталин оставил размашистую резолюцию «Кольцова вызвать. Ст.».
Вождя поняли правильно – за Кольцовым пришли.

«Виновным себя не признаю»

На первом допросе 6 января 1939 года следователь Кузьминов предъявил Кольцову обвинение: «Вы являетесь одним из участников антисоветской право-троцкистской организации и на протяжении ряда лет вели предательскую шпионскую работу». И задал вопрос: «Вы признаете себя виновным?» Кольцов ответил: «Нет, виновным себя не признаю». И заявил, что никакой «предательской антисоветской деятельностью» не занимался. На что Кузьминов отрезал: «Следствие вам не верит». После этого арестанта стали допрашивать «с пристрастием».

Кольцов продолжал отвергать все обвинения. Ослабевший, осунувшийся и исхудавший, он держался изо всех сил – не признавал себя виновным, не оговаривал людей, чьи фамилии называли следователи – кроме сержанта Кузьминова, арестанта допрашивали капитан Шварцман и старший лейтенант Райхман. Его склоняли оговорить дипломата Литвинова, писателя Эренбурга, кинорежиссера Кармена и многих других известных всему миру людей.
И тогда его стали пытать – били по лицу, по зубам, по всему телу. (Между прочим, Шварцмана и Райхмана в 1951-м арестовали по обвинению в «сионистском заговоре» и избивали так же, как они когда -то избивали Кольцова – одного расстреляли, другой после освобождения дожил до 1990 года.)
Кольцова все же сломали. Не выдержав издевательств, он начал давать показания, нужные безграмотному Кузьминову, который в протоколах допроса писал «мое фамилие» и впоследствии дослужился до полковника ГБ. Показания нелепые, граничащие с абсурдом. Кольцов искренне надеялся, что сумеет опровергнуть их на суде и доказать, что вся эта липа была выбита из него под пытками.

Но он жестоко просчитался в своих логических построениях –судьи в выстроенной Сталиным системе подавления и насилия были такими же палачами, как и следователи, только рангом повыше.

В конце января 1940 года «дело № 21-620» поступило на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР. Суд состоялся 1 февраля 1940-го.
Через полвека 4 мая 1988 года в «Литературной газете» Аркадий Ваксберг опубликовал часть материалов и протоколов этого кафкианского суда. Кольцова судила так называемая «тройка», орган внесудебного вынесения приговоров – один из главных сталинских людоедов Ульрих, и обычные пешки репрессивной системы Кандыбин и Буканов.

Когда подсудимому зачитали обвинительное заключение, между ним и председателем Военной коллегии состоялся такой диалог. «Желаете чем-нибудь дополнить?» – спросил подсудимого Ульрих. «Не дополнить, а опровергнуть, – сказал Кольцов. – Все, что здесь написано, ложь. От начала до конца» – «Ну как же ложь? Подпись ваша?» – «Я поставил ее после пыток… Ужасных пыток…» – «Ну вот, теперь еще вы будете клеветать на органы… Зачем усугублять свою вину? Она и так огромна» – «Я категорически отрицаю…» – начал Кольцов, но Ульрих прервал его: «Других дополнений нет? Расстрел…»
Последнее слово обреченного на казнь в архивах не сохранилось. Зато сохранилась запись секретаря: «Все предъявленные подсудимому обвинения им самим вымышлены в течение пятимесячных избиений и издевательств над ним. Все его показания нелогичны и легко могут быть опровергнуты, т. к. они никем не подтверждены».
Приговор был приведен в исполнение на следующий день.

Следствие длилось 13 месяцев, так называемый процесс – около 20 минут. Тело Кольцова сожгли. Пепел самого известного журналиста Советского Союза, «журналиста номер один» рабочие сбросили в яму, которая значилась в документах Донского монастыря как безвестное «захоронение №1» – какая ирония судьбы!
В Военной коллегии Борису Ефимову, пытавшемуся узнать о судьбе брата, сказали, что Михаилу дали десять лет заключения в лагерях без права переписки. Так говорили всем родственникам арестантов, приговоренных к высшей мере наказания – расстрелу.

В 1954 году из той же Военной коллегии Верховного суда СССР Ефимову сообщили, что приговор в отношении Михаила Кольцова отменен и дело прекращено за отсутствием состава преступления. Через год после смерти Сталина советская власть была вынуждена, пусть медленно и постепенно, признавать свои злодеяния. 

Юрий Крамер