Відкрити файл PDF

Золотую монету в честь психиатра Виктора Франкла выпустили в Австрии

ВОСПОМИНАНИЯ СТАРОГО ЕВРЕЯ

Весной этого года учащиеся будапештской еврейской гимназии  попросили меня  рассказать о своей жизни, о депортации, о семье. Увидев присланную через месяц видеозапись и печатный вариант моего интервью, я поразился: неужели вот этот морщинистый старик и есть Лайош Эрдели? С волнением жду, когда эти  воспоминания прочтут и мои 4 внука. Двое из них уже не говорят по-венгерски. Но может они прочтут мои строчки  на английском языке: если не теперь, то позже. По опыту знаю: старея, мы цепляемся за огромный пласт воспоминаний, связанных с нашими корнями, чтобы передать грядущим поколениям все знания об уходящем времени, в котором мы жили.

..Я родился в мае 1929 года в Трансильвании, в маленьком городке Тыргу-Секуеск, значительную часть населения которого составляли венгерские евреи, разговаривавшие на идише.   Помню, как во время больших   праздников евреи нашей общины в нарядных кафтанах и лакированных ботинках  отправлялись в огромную кирпичную ортодоксальную синагогу. А мы, ребятня,  сидели на лавках, тихонько переговариваясь  по-венгерски. Совсем рядом, на соседней улице, находилась новая синагога, в которой молились на иврите, но между собой  разговаривали тоже по-венгерски.

   ...Учился я в начальной еврейской школе и детство моё было безоблачным. На переменах мы играли в храбрых, сообразительных сыщиков и разбойников, которых называли "фашистами". Помню, как учитель грозил нерадивым ученикам, что из лентяев в будущем получатся примерные фашисты. Это замечание касалось и меня, так как я  не любил учить немецкий, оправдываясь, что ненавижу язык Гитлера. А вот дома, в свободное от учёбы время, мы с друзьями играли в разные игры и с  детьми других национальностей, жившими по соседству. До войны румыны и евреи жили дружно.

..Мой дед был сионистом, активным организатором сионистского движения в Трансильвании. Моя бабушка занималась воспитанием детей и домашним хозяйством. У моей бабушки на кухне был большой деревянный  шкаф с резными узорами. В этом шкафу хранилась  красивая кошерная посуда и серебряные столовые приборы. Мы соблюдали все большие праздники, Йом Кипур, Рош-а-Шана,  вечер Седера.

Дедушка и бабушка

Мой отец, имея юридическое образование, содержал парфюмерную лавку "Идеал", в которой во второй половине дня моя мама   работала   кассиром. Особенно много было работы перед праздниками, когда в нашей лавке толпились покупатели. Во время праздников лавка была закрыта.

Второй слева во втором ряду  -отец Лайоша  Эрдели

 По субботам  мы всей семьёй отправлялись в синагогу, где  у меня тоже  была маленькая обязанность: я собирал подаяния и маленькие записочки, на которых была указана более крупная денежная сумма. На каждого члена общины была заведена отдельная карточка, в которой отмечалось, когда и сколько было пожертвовано денег.  Обходил я   с копилкой и верхний этаж,где находились женщины. Естественно, в праздник ходить с деньгами было запрещено.

..До обеда  моя мама была занята  домашним хозяйством и не чуралась никакой  тяжёлой работы, помогая служанке и во время уборки дома, и  в огороде, и на винограднике, и на птичьем дворе, где было много гусей.Вечерами мама читала произведения Томаса Манна, иногда родители посещали концерты классической музыки. Короче, наша семья жила обычной мирной жизнью  мещанского еврейского сословия, которое сохранило свою еврейскую идентичность, живя в Трансильвании. Летом на берегах реки Марош, огибавшей наш городок, мы жили в летних сионистских  лагерях, спали в шатрах с основой из длинных деревянных жердей, сами себе готовили пищу, ходили в походы, учились, обсуждали свои планы на будущую жизнь в независимом еврейском государстве,  пели песни и декламировали стихи у лагерного костра.

..Детство окончилось осенью 1940 года, с принятием решений Венского арбитража. Мы ждали прихода венгерских войск в Румынию с тревогой. Однако отец так же упорно трудился в парфюмерной лавке "Идеал". Мы были обычными венгерскими евреями, сохранившими в годы румынской власти и венгерскую культуру, и солидарность с венгерским населением, живущим в Трансильвании.

Но вот наступил день, когда диктатор Миклош Хорти на белом коне въехал на главную площадь нашего городка. Однако ни мои родители, ни я с сестрой не участвовали в этом торжестве. Потому что накануне отец попросил меня зарыть его праздничную лакированную обувь в нашем саду! Да поглубже! Чтобы у папы не было ни малейшей возможности выйти на городскую площадь,  даже если бы ему этого вдруг сильно захотелось:). Короче, достаточно было недели,чтобы понять: эта венгерская власть - не совсем то, что мы, евреи,   ожидали. Венгерская администрация Хорти принесла с собой и антисемитские законы, и антисемитизм, поддерживаемый на государственном уровне. Например, моего отца дважды вызывали в отделение контрразведки, где  его подвергли допросу не как уважаемого гражданина города, не как уважаемого еврея, а как человека второго сорта.

Очень быстро во все лучшие гимназии города евреям дорога была закрыта. С некоторой протекцией я был принят в гражданскую школу для мальчиков, находившейся на окраине городка. Уровень преподавания здесь был низким, в этой школе учились отпрыски румынского и саксонского пролетариата и крестьян из окрестных деревень.В нашем классе было  8 евреев, из которых пережили депортацию всего трое.

 Некоторые одноклассники  обращались ко мне уже не Лайош Эрдели, или Лали, а "маленький жидёнок". В каждом их слове ощущалось чувство собственного превосходства, отвращения, какой-то животной ненависти. И ужаснее всего было то, что такое унизительное обращение стало чем-то привычным и обычным. Утром, перед началом уроков, у входа в наш класс уже выстраивались самые агрессивные парни, которые по очереди обливали кружкой холодной воды из ведра и мою голову,  и головы других одноклассников-евреев. И никто не бунтовал, даже если уже дело происходило зимой! Никто не смел пожаловаться учителю или родителям! Вот какие были времена! Однако ради объективности надо отметить, что крепкие кулаки моего еврейского одноклассника, Нафтали Райми, не раз опускались на наших обидчиков ещё до того, как они произнесли до конца свои проклятия, начинавшиеся словами "Эй, ты,  вонючий жид!"

...Очень скоро вышел указ, согласно которому все евреи нашего городка должны были носить жёлтые нарукавные повязки, появившиеся раньше, чем хорошо известные   жёлтые шестиконечные звёзды. Кроме того, отряды школьников-евреев со всего города должны были регулярно убирать и территорию нашего старинного замка. Для этого полагалось вынести в мешках на определённую поляну все выпавшие из стен камни или кирпичи, собрать в мешки   опавшие ветви деревьев, все опавшие листья.  Следующие отряды евреев, приходившие нам на смену,  должны были снова отнести эти же мешки обратно и рассыпать весь мусор у стен крепостной башни в произвольном порядке. При этом сопровождавшие нас члены профашистской организации   заставляли   евреев кудахтать, квакать либо петь по приказу унизительные песенки типа "Свистит жид на площади".

А моя классная руководительница, например,   каждый раз упоминала, что в нашем классе учится целых 8 евреев, которые непригодны для того, чтобы называться патриотами и полноценными людьми. По иронии судьбы после окончания Второй мировой войны она вышла замуж за еврея.  У них родился умный и талантливый ребёнок, ставший впоследствии известным артистом. Спустя много лет я, журналист местной газеты,   брал у этой семьи интервью, и моя бывшая классная руководительница со слезами на глазах горячо поблагодарила меня: " Я всегда любила вас, евреев!" - произнесла она с пафосом. Боюсь, что и она сама в тот момент искренне верила в то, что говорила.

..Спустя ещё некоторое время в нашем городке запретили деятельность всех сионистских организаций. Хотя, конечно, мы продолжали встречаться тайком, в рамках  организации   "Хасомер Хацаир", разделявшей левые взгляды. Однажды на одной из таких встреч в 1942 году наш молодой наставник спел какую-то незнакомую   мелодию. И попросил ни в коем случае не петь её вблизи фашистов. Имея хороший слух, я запомнил мотив. И только в мае 1945 года, в силезском  концентрационном  лагере, в г.Дёрнхау, один пожилой немецкий санитар спел эту же мелодию. Оказалось, что это была мелодия "Интернационала". Впоследствии тот санитар ещё не раз тайком передавал мне завёрнутый в газету ломоть хлеба или несколько картофелин. Как-то я увидел в газетной обёртке портрет Гитлера в траурной рамке и заторопился к узникам нашего барака с радостной новостью. Почему-то по пути я стал насвистывать" Интернационал", приближаясь к будке часового. Но тут со стороны ко мне подбежал один словацкий узник и со всего размаха влепил мне пощёчину. - "Сумасшедший! Ты что, прямо сейчас хочешь умереть?"

Однако вернёмся к моему отрочеству. В то время в Венгрии возникла партия венгерских фашистов, "Скрещенные стрелы". Но в нашем городке на это событие реагировали слабо, большинство граждан пребывало в апатии. Хотя в центре нашего городка и возникли лавочки с вывеской "Христианский венгерский магазин", но солидные и уважаемые себя торговцы сторонились этой новой   "моды".

..Когда читаешь воспоминания о нашем смутном времени, создаётся впечатление, что на протяжении всех военных лет евреи только то и делали, что дрожали  за свою жизнь.  Однако мы, дети и подростки, умудрялись  и в этих сложных условиях радоваться жизни. Мы даже ходили в кино (в те времена в кино можно было ходить только имея письменное разрешение классного руководителя).   Популярным  еврейским  киноактёром Венгрии  в предвоенные и военные годы был Антон Пагер,  он смело играл роли, в которых по ходу действия ругал антисемитов. После окончания фильма я не успел достаточно быстро убежать домой, поэтому получил, пробираясь к выходу из кинозала, несколько крепких тумаков и ударов ногой, кто-то обозвал меня "жидом". Моему отцу ещё повезло: когда он захотел посмотреть популярный в то время фильм об известном венгерском народном музыканте ("Пишта Данко"), то уже в фойе кинотеатра папу припугнули фразой: "А что здесь ищет этот еврей?".

ТРЕВОЖНЫЕ "ЗВОНОЧКИ"

Уж сколько лет мы силимся узнать, как же это нам, евреям,  удавалось столь долго быть такими наивными и слепыми! История моей семьи, как капля в море, отражает трагедию всех венгерских евреев Трансильвании. Помню, как в  1942 году в наш городок прибыла еврейская беженка-химик из Польши, из Кракова.Она приехала совершенно одна и, вероятнее всего, вся её семья погибла в концлагере. Состоятельные евреи нашего городка помогали нуждающимся соплеменникам, прибывшим в наши края. Поэтому и мои родители каждую субботу  приглашали беженку из Кракова   к себе домой,  на праздничный обед. Как и многие евреи нашей  общины,  родители оплачивали гостье  репетиторство по немецкому языку. Помню, как мы все сидели за большим обеденным столом и как эта милая женщина неустанно предупреждала нас,  чтобы мы поторопились спасать  свои жизни. Ведь стоит лишь  перейти румынскую границу, которая находится совсем рядом, как мы окажемся в Венгрии, у своих еврейских родственников! Там мы сможем на некоторое время   найти убежище! Иногда беженка торопила нас, чтобы мы искали надёжное убежище в горах, в густом лесу, ибо всех нас ожидает судьба польских евреев: верная гибель.   Мой отец возражал, что, конечно, мы верим сказанному гостьей, и всё, что произошло с польскими евреями, просто ужасно. Но, по мнению отца,   с тех пор ситуация на фронте изменилась и в Трансильвании    ну никак не может повториться подобное! Хотя бы по той причине, что наш  городок надёжно укреплён войсками. Трансильвания просто не допустит развития подобного бесчеловечного сценария! Да,да,  из крупных городов типа Коложвара или Орадя несколько человек евреев уже уехало. Но ведь из нашего городка не уехал никто! Значит, здесь ещё нет опасности!

 А ведь анализируя сегодня черновики писем, отправленных моей мамой  в адрес организации Международного Красного креста в Палестине, мне  совершенно ясно, что в тот момент мои родители уже очень хорошо знали о существовании концентрационных лагерей, об уничтожении евреев в крематориях, и   у моих родителей было чувство   тревоги и опасности, сгущающейся вокруг всего еврейства.

В 1944 ГОДУ В ГОРОД ВОШЛИ НЕМЦЫ..

В это время я уже учился в Коложваре, в еврейском лицее, потому что после окончания гражданской школы в нашем городке не было никаких перспектив для продолжения образования. Так что вариантов было всего два:  либо меня отдадут в подмастерья по месту жительства, либо родители взвалят на себя тяжкое бремя расходов по моему содержанию во время дальнейшей учёбы. У меня была неплохая голова, я был послушен но   достаточно ленив. Поэтому своим родителям  наличие посредственных оценок в табеле я объяснял тем, что, мол,   всё в порядке, этот вариант меня вполне устраивает. И вообще: ни один еврейский школьник нашей школы не мог бы получить лучший аттестат, прилагая столь мало усилий для овладения школьной наукой!

Но отца беспокоило моё будущее, поэтому он под разными надуманными предлогами (отнести посылку, показать недавно купленные новенькие  почтовые марки, доставить  на дом ценный подарок: новый футбольный мяч) отправил меня к своим лучшим друзьям для разговора. И спустя некоторое время они вынесли свой вердикт: я должен учиться дальше!

 ..Вот так я попал в еврейский лицей города Коложвар (сегодня: Клуж-Напока, Румыния). Обедал я у директора нашего лицея. Там же, 19 марта 1944 года, во время обеда, я услышал по радио весть о вступлении фашистских войск в Будапешт. Ощутив в этот миг своей детской головой, что мне грозит большая опасность, я решил немедленно возвратиться домой, чтобы быть поближе  к родителям. Может в этом сыграла роль и приближающаяся контрольная работа по математике? Не знаю.

...Через две недели после моего возвращения домой, то есть, утром, 1 апреля 1944 года, моего отца в сопровождении солдата СС и венгерского полицая доставили в местный Дворец правосудия. В тот день  задержали ещё 30 зажиточных еврейских мужчин нашего городка, и все тюремные камеры тут же оказались заполненными. Таким образом, заложниками оказались и все остальные наши евреи, так как  ежедневно в еврейский совет старейшин из городской управы поступали самые различные приказы: "Вниманию еврейского населения! Действующие власти требуют в течении 24 часов освободить 50 хорошо меблированных спален. В случае невыполнения приказа два еврейских заложника будут немедленно расстреляны."

На следующий день: "Действующие власти требуют от евреев немедленно собрать и принести в комендатуру  1 миллион пенге (денежная единица) и 50 радиоприёмников. В случае промедления  - немедленный расстрел всех еврейских заложников". И промедления никогда не было, всё, что требовалось,  доставлялось быстро и вовремя. Еврейская община, скованная смертельным ужасом, безотказно исполняла все требования..

Вскоре начали опечатывать    еврейские магазины. Мне ещё хватило смелости под покровом ночи пробраться в наш магазин и выкрасть оттуда большую амбарную книгу, в которую отец записывал  фамилии должников, а также фамилии постоянных покупателей, которым давалась скидка. На следующий день после этого наша парфюмерная лавка "Идеал" была опечатана и прекратила своё существование. Но, благодаря   записям в амбарной книге, мы обеспечили себе пропитание на относительно большой срок.  Я регулярно обходил наших должников. Большинство из них сразу же возвращали долг, даже если для этого требовалось перезанимать деньги у соседа. При этом они вполголоса добавляли : "Я - ваш друг, мы остаёмся друзьями, несмотря ни на что". Или: " Я чувствую себя обязанным перед вашей семьёй, и буду помогать вам, когда только смогу!"Но были и такие, кто нагло ухмылялся: "Сейчас у меня нет денег! Отдам долг попозже, когда вам вернут вашу лавочку.."

На эти полтора месяца, пока отца содержали в тюрьме, я негласно принял на себя роль главы семьи. А 2 мая в местной газете мы прочли новое объявление: "На следующее утро всем евреям города следует явиться  к зданию комендатуры  с вещами, помещающимися в один чемодан".

 В тот же день,после обеда, я повёл свою младшую сестрёнку в лучшую кондитерскую нашего городка: "Ешь, дорогая сестричка, всё, что только твои  глаза пожелают! Набирай побольше да отнеси десерт и для родителей" Мы вышли из кондитерской  с аккуратно упакованными пирожными и с вафельными стаканчиками мороженого, заказанного в конце нашего импровизированного "пира".  Уже подходя к нашему дому, я услыхал строгий и укоризненный голос нашего родственника-инвалида, за которым наша семья ухаживала после смерти его родителей: "Что я вижу?! Есть мороженое в такое время?! Если бы это увидел твой отец!"

 Но  в тот миг я гордился собой. Дома в основном именно я собрал в дорогу три чемодана самых   необходимых вещей, которые, как мы предполагали,  пригодятся нам в пути. Не знаю, почему, но мама очень хотела взять с собой  два старинных серебряных подсвечника. Я упаковал и их. Но посчитал более важным упаковать на всякий случай и большую прорезиненную простыню. После небольшого спора упаковали и её. Мне больше нечего добавить о походе 3 мая, когда под взглядами большой толпы любопытных горожан   приблизительно 6.500 тысяч евреев нашего городка отправились в неизвестность, предчувствуя, что это - их последнее  путешествие. Не помню, было ли во  взглядах горожан сочувствие или равнодушие. Но помню, что среди зевак по ул. Длинной я заметил своего одноклассника и попросил его принести мне бутылку воды из-под крана. Он принёс.  И потребовал заплатить за неё 10 пенге. Вот так, ещё не перешагнув врата гетто, я уже получил первый урок выживания!

...В гетто на территории кирпичного завода  царила ужасная неразбериха! Я еле нашёл для нашей семьи более-менее укрытое место для ночлега, - в огромной и тёмной печи для обжигания кирпичей. Вскоре я уже пробирался на свежий воздух: духота в нашем новом "помещении" была просто невыносимой! Все остальные места под высокими штабелями поддонов для   кирпичей были уже заняты другими узниками гетто. Я решил спать во дворе,  нашёл на территории завода несколько деревянных жердей, вбил их в землю, сделав шалаш и прикрыв его прорезиненной простыней. Первый же ливень подтвердил,   как я был дальновиден: прорезиненная простынь обеспечивала мне надёжную защиту от дождя, в то время, как остальные шалаши моих соплеменников, прикрытые одеждой, промокли насквозь. А ведь  в мае 1944 года часто шли дожди..

..Я научился воровать! Сам не знаю, почему, я украл из склада, где хранились доски, две дощечки и несколько гвоздей. Но меня поймали на горячем!  Ох и попалось мне за это от моих родных! "Если бы твой отец узнал об этом!". Однако меня не наказали. А вскоре и жизнь в гетто как-то наладилась: дети и подростки с  алюминиевыми бидончиками для молока ежедневно  стояли в длинной очереди за питьевой водой. Это было  очень ответственное задание, поскольку на весь лагерь приходилось всего две водоколонки. В этой же  очереди стоял и мой одноклассник, Нафтали Райми, целовавшийся с Эдитой Лангер из параллельного класса. "Какие же  они счастливые!"-  думал я, в то время довольно застенчивый подросток, с завистью глядя на них.

..Ни одна еврейская девушка из нашего городка не выжила после депортации.Погиб и Нафтали, и Эдита Лангер.  

...Несколько дней спустя   учителя, находившиеся среди узников гетто,  организовали наше дальнейшее школьное обучение Когда было солнечно, мы выходили с учителем на высокий холм и учёба продолжалась с темы  того самого дня , когда была закрыта школа.  

А 12 мая я получил очень радостное известие: моего отца выпустили из тюрьмы! Я ещё не знал, что наше общее пребывание в гетто исчисляется всего несколькими днями, до погрузки в вагоны для скота, катящиеся в Аушвиц.

Но 17 мая мой отец уже прибыл в гетто и на рассвете, воспользовавшись рассеянностью охраны, рискуя жизнью,  пролез под оградой из колючей проволоки, чтобы нарвать  для меня букетик из трёх одуванчиков и поздравить меня с Днём   рождения!  Ужасно осознавать, что  ради этих трёх одуванчиков отец, рискуя собственной жизнью,  был способен совершить столь опасный побег за пределы территории гетто! Но ни один из узников нашего гетто не предпринял попытки удрать или  вырваться на свободу, чтобы спастись от неминуемой трагедии! Мы тупо верили в сознательно распространяемые слухи о том, что нас-де  отправляют всего лишь в некую деревню на Задунайщине, где нам предстоит работать на каком-то венгерском заводе. Даже и не знаю, верили ли мы этой лжи   или просто были парализованы, как агнцы перед закланием..

...Спустя 3-4 дня в одной из комнат, где раньше располагалась дирекция кирпичного завода, устроили камеру для пыток.  Здесь люди из гестапо с помощью резиновой палки или хлыста выбивали из узников гетто признания о припрятанных ценных вещах. Пыткам подвергались все: и те, у кого имелось  золото, и те, у которых не было никаких драгоценностей. Моего отца тоже повели на допрос, но ему не в чем было признаваться, что откровенно злило палачей. Единственная ценность, обручальные кольца отца и мамы,  были заранее спрятаны в надёжном месте, на нашем огороде. Но этот секрет отец не выдал даже под пытками. После 30 минут пыток бедный отец еле держался на ногах.. Его били по пяткам и по рёбрам, треснули два ребра. Мы прикладывали к его ранам тряпочки, смоченные прохладной водой, чтобы смягчить страдания папы. В ту ночь я зарыл два серебряных подсвечника и несколько серебряных ложек в пепле большой  печи для обжига кирпичей.

..Много лет спустя, уже после окончания Второй мировой войны и возвращения из концлагеря, мой отец вдруг вспомнил об этих старинных серебряных подсвечниках. Он  попросил меня хорошенько поискать  и найти эти ценные для него предметы, передававшиеся в   семье из поколения в поколение и доставшиеся ему в наследство от  прабабушки. "Может быть и поищу," - ответил я после некоторого молчания. Но так и   не стал искать.

Как я узнал позже, после роспуска гетто местные полицаи вели активные поиски драгоценностей и бумажных денег на всей территории бывшего кирпичного завода. Особенно усердно    полицаи искали деньги. Было даже осушено небольшое озеро на территории завода, куда довольно многие узники, боясь пыток,  бросали   свои ценные вещи и золотые украшения.

 АУШВИЦ

Не помню точную дату нашего прибытия в  Аушвиц. В последний день мая 1944 года все 6.500 узников нашего  гетто были отправлены тремя составами в направлении Венгрии. Наша семья находилась в одном вагоне, и я запомнил кое-какие детали. Например, то, как наши "вперёдсмотрящие" через крошечные окошки вагона для скота определяли, куда мы едем. Вот мы уже проехали и Венгрию, и Словакию, и Польшу, а остановки всё нет.. И тут я почему-то вспомнил предупреждение нашей краковской беженки..

.. В вагоне была большая теснота, об этом пишут почти все, пережившие Холокост. Но я хочу выделить два события, которые меня потрясли: в какой-то из дней мой отец отхлестал по щекам свою двоюродную сестру, Аннушку Вольф,  за то, что она умылась тем скупым количеством  воды, которую нам раздавали только для питья.

 Второй случай был связан с тем, что моего отца выбрали старостой вагона. Первым делом ему предстояло справедливо распределить    узников по местам, выделенным для сидения детей, беременных женщин и стариков.  А взрослым мужчинам было предложено  попеременно стоять или сидеть. Один из старых друзей моего отца, Паша Ротбарт, не согласился с этим правилом и возмутился: "Здесь все люди одинаковы и имеют равные права! Нечего баловать некоторых избранных! " В этой неописуемой тесноте, темноте и духоте спор между друзьями перешёл в крепкие тумаки. Драку пережили оба драчуна, после войны они даже продолжали встречаться. Но я тяжело переносил дружеские объятия этих двух стариков со слезящимися глазами, вспоминая тот вагон, тот спор, ту драку и свой огромный страх перед неизвестностью.  

Запомнилась мне и первая остановка поезда в Биркенау, когда мы вышли на перрон и выстроились для переклички. Я обратил внимание отца на то место, где стояли моя мать и моя сестра, держась за руки. Мы помахали друг другу.

 И запомнилась последняя остановка поезда, когда мы прибыли в концлагерь и  предстали перед доктором Менгеле. Я знал, что это был именно он, а не его заместители. 

За время пребывания в концлагере я ещё два раза проходил перед доктором Менгеле и оба раза был признан годным к работе.Как и всем узникам, моему низкорослому отцу,прихрамывавшему после пыток в гетто и ещё опиравшемся  на палку, Менгеле задал  стандартный вопрос: "Можете ли вы пройти 10 км?"  - "Так точно! Даже двадцать!" - отрапортовал отец.

Почему  же я выжил? По причине рассеянности Менгеле или по причине перегрузки лагерного крематория? Я выглядел не старше 12 лет, хотя мне в то время уже исполнилось 15. Помню, как после выхода из бани я заметил возле газовой камеры большой контейнер с одеждой узников, которых отправляли в газовые камеры. В этом контейнере, битком набитом женской одеждой, я вдруг увидел и узнал..   платье моей матери и нарядное платьице моей младшей сестры. Моё сердце тревожно ёкнуло..

.. Мы пробыли в концлагере Биркенау, находившемся неподалёку от Аушвица-1 и Аушвица-2, всего  9 дней. Здесь уже были построены огромные газовые камеры, крематории, сотни деревянных бараков, изначально предназначавшихся для конюшен. Здесь мне запомнилось, как однажды польский капо, показавшийся мне добрым и симпатичным малым, вдруг отвесил мне крепкую оплеуху. Плача, я спросил: "За что?!" - "Чтоб вы подохли, подонки! Мы же предупреждали вас, чтобы вы спасались, но вы только  ждали и ждали, как бараны! Вот и дождались своей участи! Так подыхайте же!" После этого капо смягчился,  усадил меня на нары и дал несколько ценных советов для выживания. Один из главных законов концлагеря гласит:  всегда как можно быстрее заявляй о своём желании идти на любую предлагаемую работу. Потому что оставшихся без работы неизбежно отправляют в газовую камеру.

Да, я жил в таком бараке № 9, из которого ежедневно  отправлялись   в направлении крематория и еврейские дети, поющие в строю  "Ха-Тикву".  Они знали, куда их ведут. Я  удрал из этого барака. Не потому, что знал, что нас здесь ожидает. Моим главным желанием было присоединение к отцу. Побег был опасным делом, но я предпочёл рискнуть.

 Усвоил я и второй закон концлагеря: выживший узник всегда получает возможность жить дальше - за счёт чьей-то оборвавшейся жизни. Во время утренней переклички  очень быстро можно было обнаружить, что в девятом бараке одного узника недосчитались, а в   пятнадцатом бараке - одним узником стало больше. Значит, кого-то, похожего на меня,  надо было перевести на моё место.

Я каждый раз отправлялся на любую работу и мне иногда везло: мы встречались с отцом и старались перекинуться словом, жестом, успеть быстро расспросить друг друга о новостях. Однажды мы с отцом попали в один и тот же отряд. Мы шагали под проливным дождём 6 или 7 часов. Сколько ворот мы проходили, столько раз нас и пересчитывали. Я старался, чтобы каждый раз мы оказывались в одном и том же ряду, чтобы мы не потерялись.

Но мы потеряли друг друга после команды "Налево!", когда узников,  стоящих крайними, стали грубо заталкивать в вагон а остальные узники продолжали шагать дальше. Одна-единственная команда разъединила меня с отцом и это было ужасно!

Совершенны ли наши воспоминания?

Я не верю тем бывшим узникам,  которые, ссылаясь на свою плохую память, даже в семейном кругу никогда не говорят о пережитом в концлагерях. У этого молчания существуют более глубокие причины. Но есть и удивительные случаи, которые происходили в нашем концлагере. Вот об этом я и хочу рассказать, пока жив, потому что если я не воспользуюсь своим правом голоса, то унесу эти свои воспоминания в могилу.

..Однажды во время бесконечной переклички один из старост цыганского блока шагнул к узнику, стоящему около меня, и со всей силой ударил его по голове увесистой деревянной жердью по той причине, что бедняга стоял недостаточно браво после команды "Смирно!". Узник упал на землю, как подкошенный. Мы были новичками и ещё не привыкли к тому, что в любой момент с каждым из нас могут поступить подобным образом такие же рабы, как и мы.

Позже в поднявшемся с земли узнике я узнал нашу гордость,  известного чемпиона Румынии по водному поло, Пуби(Иосифа) Ванчя, жителя моего родного городка.  "Как попал сюда этот христианин?",-  спрашивал я себя. Ведь каждый из нас знал, кто из румынских спортсменов был евреем. Например, хорошо известен случай, когда многократный чемпион по плаванию, Лаци Бекеш, был исключён из сборной страны только из-за своего еврейского происхождения. После этого Лаци демонстративно торговал своими медалями и кубками на нашем базаре. Но Пуби Ванчя и концлагерь?!

Суть этой длинной истории в следующем: Роза, невеста Пуби,  была еврейкой и её отправили в гетто. Пуби же добровольно отправился вслед за Розой. Он хотел устроить побег из гетто, но из этой дерзкой затеи ничего не получилось, их поймали. Вот так румынский спортсмен Пуби вместе со своей еврейской невестой прибыл в вагоне для скота в  Биркенау. Там молодую пару разъединили. Пуби пережил депортацию, вернулся домой, и всё ожидал свою невесту. Но вскоре он получил известие, что Роза влюбилась в одного из  американцев, освобождавших их лагерь вышла замуж за своего освободителя и уехала с ним в США. История, достойная киносценария! Она имеет продолжение! Последний раз я встретил Пуби в 1951 году, он ожидал получение заграничного паспорта и усердно учил иврит, так как всё равно хотел жить в Израиле и жениться только на еврейке! Вот так лагерная жизнь навсегда связала Пуби с еврейством.

Примечание: Господин Пуби (Йосеф ) Ванчо ,которого в лагере прозвали "Сумасшедший румын" до Израиля не доехал, но женился на румынской еврейке и детей воспитали как венгров.Умер он в 1989 году 

...Поскольку у нас были связи с узниками других лагерей, я узнал, как была организована борьба за выживание внутри концлагеря.  Из понятных соображений об этом многие хранят молчание. Дело в том, что там, где, например,   внутрилагерное  начальство формировалось из польских евреев, там было меньше шансов выжить  венгерским евреям. И наоборот. Так что достаточно было каких-то 5-6 месяцев такой лагерной жизни и пребывания в рядах изгоев, как узник терял  всю прежнюю систему жизненных ценностей, которая была выработана в период мирной жизни в цивилизованном мире, и превращался в полностью опустившееся существо. А если повезло и узник вдруг  выжил, то он на всю жизнь сохранял животный страх перед своим старостой блока, палачом и садистом.

 Были случаи, когда органы правосудия преследовали  бывших старост блока, как преступников против человечества. Тогда некогда всемогущий староста обращался к какому-либо узнику и просил того написать  положительную характеристику. И что же? В большинстве случаев  бывшие узники давали преступнику и убийце многих тысяч заключённых самую положительную характеристику! Не будем далеко ходить за примером. Мой собственный  отец, приглашённый в качестве свидетеля на военный трибунал  по обвинению "румынского "мясника",   капо Лакса, в совершённых им многочисленных преступлениях и убийствах узников,  на суде сказал буквально следующее:

"Я очень благодарен господину Лаксу за то, что он делился с детьми, включая моего сына,   куском хлеба, порцией супа. Я очень благодарен, что господин Лакс этим поступком, возможно, продлил на несколько дней   борьбу узников за выживание".   

После этих слов он, принеся клятву, подтвердил, что  капо Лакс жестоко избивал и забивал до смерти беззащитных людей. Что тоже было правдой.   В результате капо Лакс получил 12 лет тюрьмы. Сколько лет он отсидел на самом деле - неизвестно.  

Когда же много лет спустя ко мне обратился за положительной характеристикой господин Ш. из концлагеря Дёрнхау, прося написать, что он в годы войны работал врачом в лагерном лазарете, а не старостой блока -  ссылаясь на необходимость сохранить честное имя для своих детей и внуков,-  то я  ответил, пусть он будет рад, что и я тоже не подал на него в суд!  Я хорошо помнил, что господин Ш. в лазарете занимался только одним делом, он удалял золотые коронки у ещё живых   узников.   Сам не понимаю, почему я рассказываю вам об этом?  А может те бывшие узники, которые молчат о пережитом и увиденном ими в концлагере, ещё больше оскорбляют этим молчанием  память всех погибших?

СПАСЕНИЕ ИЗ БИРКЕНАУ

..."Нале-во!"Я растерянно смотрю, как моего отца заталкивают в четвёртый вагон. Теперь очередь за нами. Через мгновение мы попадаем в чёрное "чрево" вагона. Знаю: хуже Биркенау не бывает. Всё время я думал о том, что меня разъединили с отцом.  Незаметно я задремал и проснулся от громкого окрика охранника и открывающейся вагонной двери.  Вновь построение, перекличка. Заторможенный, я пытаюсь понять, где нахожусь. Будка часового, рельсы, убегающие вдаль, ласковое солнце, пшеничное поле, вдали - мирные зелёные  холмы. Часовые отцепляют пять вагонов и состав с оставшимися вагонами медленно уезжает дальше. А мы строем отправляемся по полевой дороге в сторону холмов. Не проходит и 20 минут, как мы стоим у входа в новый концлагерь,ограждённый колючей проволокой. У него поэтичное название,  Гросс-Розен. Все бараки  выкрашены в зелёный цвет. Такое ощущение, что здесь никто не живёт. Снова построение, перекличка, затем -  команда "Шапки долой!", и мы входим на небольшую лагерную площадь.   Нас встречает обершарфюрер Вайнгартнер с большим шрамом на левой щеке. Его помощники быстро  раздают заключённым маленькие бирки  с лагерными номерами. Мой номер - 43 083. Его следует произносить громко, быстро, внятно, по-немецки, как можно более слитно, высоко подняв при этом правую руку. Я уже заметил, что номер моего отца: 43 020. Но тут подходит моя очередь произносить свой номер. Я неспешно поднимаю руку, и тут же получаю нагайкой по голове.  Раз, другой! Офицер что-то говорит по-немецки, скорее назидательно. Его слова тут же переводит переводчик: "Подними руку повыше, ты, несчастный! Да порезвее! Или тебя тут же пристрелят". По моему лбу течёт кровь из раны на голове, но я счастливо, резво и очень  громко повторяю свой номер. Теперь и мой отец узнает, что мы оба   остались в живых. Вот так удачно началась   жизнь в новом концлагере.

КАТОРЖНЫЕ РАБОТЫ

Только в 1990 годы общественности стало известно, что около 70 тыс. узников концлагеря Гросс-Розен предназначались для использования на  строительных работах а также для работы на подземных военных заводах в рамках строго секретного "плана Ризэ". Сдесь можно было найти евреев со всей Европы: узников из СССР, специалистов из Франции и Голландии. В сущности нам предстояло заняться производством  мощного секретного нового оружия, Фау-1 и Фау-2. В эту же местность планировали перевести и НИИ, занимающийся разработкой атомного оружия.   Ходили слухи, что сюда же планировали перевести и генштаб Гитлера. Но стремительное наступление Советской Армии изменило все планы фашистов.   Сегодня в этой местности невозможно найти следы бывшего концлагеря Гросс Розен. Полустанок, на котором нас выгрузили, через 70 с лишним лет зарос густым   лесом, а строительная площадка, где мы некогда устанавливали тяжёлые железобетонные блоки, напоминает некий сюрреалистический пейзаж: из густых  зарослей выглядывают какие-то странные нагромождения железобетонных обломков и ржавой проволоки.

..Многие думают, что выжить в концлагере можно было благодаря мыслям о доме, о близких, о природе своего края. У меня иное мнение: выжить можно было только благодаря лучшему питанию, то есть - благодаря блату у повара при получении дополнительного куска хлеба, дополнительной порции каши или супа, чая. И благодаря Удаче.  Были ли в концлагере Гросс-Розен минуты счастья? Да, были. Иногда, во время обеденного перерыва, узники усаживали вокруг себя еврейскую молодёжь, декламировали стихи, рассказывали о науке, об истории, о географических открытиях. В нашей среде были и узники-учёные, которые читали нам интересные лекции о мире, о человеке, об известных исторических личностях, об открытиях в науке и медицине. Так наше время пролетало быстрее.

...Однажды при рытье глубоких рвов в паре со мной работал пожилой узник, доктор Штерн, с которым мы во время работы играли в такую игру: он насвистывал мне мелодию, а я должен был угадать, откуда она. Потом мы менялись ролями. И вот как-то раз мы сильно увлеклись этой игрой и не заметили, как к нам подкрадывается капо по кличке "Хромой", который был известен тем, что убивал узников  одним ударом дубинки по голове, если заметил нарушение лагерного устава. Я поздно заметил этого зверя и поэтому быстро лёг на дно рва, прикрывая голову руками и рапортуя: "Я - узник номер такой-то.."Но "Хромой" не ударил меня!  - "Лучше быстренько скажи мне, парень, что ты насвистывал только что?" - спросил он. - "Докладываю: это был отрывок из оратории Генделя "Иуда Маккавей"!" - Нет! - заорал капо по кличке "Хромой" -  "Это - отрывок из "Дочерей Сиона"! После этого случая капо зауважал меня и доктора Штерна, и старался при случае отблагодарить нас дополнительным куском хлеба или дополнительной порцией супа.

Был среди нас и господин Шварц, будапештский фармацевт, который отлично знал обработки народных песен Белы Бартока  и Золтана Кодая. Однако больше всего господин Шварц был известен тем, что приглашал молоденьких мальчиков к себе на ужин а затем и в свою кровать. По совету отца, я отказался от таких "почестей" господина Шварца и избегал общения с ним.

 Эти "добрые "  фашисты с человеческим лицом…

На на протяжении моей лагерной жизни мне исключительно редко приходилось встречать гуманных немцев. Не помню момента, когда я стал отделять слово "фашист" от слова "немец. Возможно, что это произошло ещё в концлагере Гросс-Розен.  Фашистами, независимо от их национальности,   были  все старосты блоков. Это были садисты, они  редко уничтожали евреев выстрелом. В ход обычно шли другие популярные способы. Главное наслаждение старосты заключалось в продлении мучений жертвы.

 Впервые я столкнулся с садистским убийством узника из ружья уже незадолго до освобождения нашего лагеря советскими войсками. Причём, фашист-убийца стрелял без всякой злости, почти что равнодушно.. Он скучал!

Итак, был солнечный и тёплый весенний день. Мы ходили хотя и в лохмотьях, но почти у каждого узника обувь была удобной, по ноге. Мы с однокурсником по коложварскому лицею, щуплым Соломоном Голдманом, а точнее - просто Соликом, работали на разгрузке товарных вагонов. Работа была тяжёлой, надо было складывать в штабеля длинные стволы деревьев. В обеденный перерыв, когда из соседнего лагеря принесли баки с едой, над которыми поднимался ароматный пар, мы встали в очередь на раздачу. Наши жестяные миски наполнили жидким супом. Мы с Соликом помешивали баланду, оценивали её содержание и болтали о том, о сём. За несколько шагов от нас, за горкой кирпичей, сваленных в кучу, расположился один из  охранников, обычно сопровождавших колонну наших заключённых. Пожалуй, он тоже обедал, мы вовсе  не следили за ним. И оглянулись только тогда, когда он окликнул Солика и   со скучающим видом,  лениво поманил узника к себе. Он мог позвать и меня,но выбор пал на Солика. Мой однокурсник по лицею отложил жестяную миску, в которой осталось ещё пару ложек супа, и стал докладывать: "Я, узник номер такой-то.." Охранник каким-то очень привычным движением снял свою фуражку и забросил подальше, в запретную зону,   почти в заросли травы, за которой тянулось ограждение из колючей проволоки. Затем он приказал Солику, как приказывают дрессированной собаке: "Быстро принеси обратно!" Солик с готовностью кивнул, шагнул в запретную зону,  сделал несколько шагов в направлении фуражки, наклонился, чтобы поднять её, но..  этого уже не произошло.  Охранник со всё тем же скучающим выражением лица как бы нехотя поднял своё ружьё и выстрелил. Затем неспешно подошёл, поднял свою фуражку, лежавшую у ног убитого им узника и приказал остальным заключённым, видевшим это убийство, отнести труп Солика к зданию склада да  прикрыть дырявыми мешками.

 ...После работы мы отнесли Солика на носилках в лагерь, на вечернюю перекличку. Всё совпало, количество живых совпадало, плюс - один мертвец. Из-за  одного трупа особенного  шума тут вообще не поднимали. В нашем лагере имелось достаточно рабочей силы..

..О немецком менталитете сохранилось у меня ещё одно воспоминание. Как-то во время разгрузки вагонов на соседней колее постоянно двигались маленькие маневренные   паровозики. Как всё случилось, неизвестно, но один из паровозиков не успел затормозить и наехал на польского узника,   раздробив тому ногу. До полного выяснения всех обстоятельств и поиска виновных был отдан приказ сохранить жизнь пострадавшего узника любой ценой. Очень быстро из числа присутствующих заключённых нашли для этой цели и известного  хирурга, некогда - главврача Королевской клиники  Амстердама, в настоящее время работавшего простым санитаром в нашем  лагерном лазарете. На первом этаже лазарета срочно оборудовали операционную, пострадавшему поляку отрубили раздробленную ногу до самого колена. Естественно, без наркоза. Из аптечного склада лагерного начальства  по этому случаю доставили дефицитные в то время бинты, медикаменты, болеутоляющие препараты. Было начато расследование с целью выяснить, кто виноват в происшедшем. Свидетели говорили, что виноват машинист, не успевший затормозить.   А вот  немецкий машинист заявил, что он действовал в соответствии с инструкцией, и виноват во всём сам пострадавший, неосторожный поляк-растяпа, который к тому же ещё и  еврей. Расследование заняло несколько недель, добавим сюда и  долгое печатание уголовного дела на пишущей машинке. Но за жизнь инвалида-поляка боролись ровно до этого момента. Как только было установлено, что виновный поляк действительно является   евреем, и в данном узнике больше не нуждаются, ему тут же предложили перевестись в соседний лагерь якобы "для санаторного лечения", что на лагерном слэнге означало направление в  газовую камеру.   И вот это немецкое "Везде должен быть порядок!" ещё множество раз приводило к совершенно диким случаям.

..Так, например, работавший вместе с доктором Менгеле известный садист, доктор Тило, посетил зимой 1945 года и наш лагерь, в котором к этому времени была очень высокая смертность среди заключённых.  Но этот момент доктора Тило интересовал мало. А вот когда он узнал, что немецкий шеф-повар потихоньку ворует продукты из офицерского рациона, - мясо, масло, мёд,- и к тому же устраивает оргии с украинскими проститутками, то доктор Тило немедленно отправил провинившегося повара на Восточный фронт. "Везде должен быть порядок!".

   Вспоминаю и   случай   с солдатами СС из нашей  лагерной охраны. Весна,  8 мая 1945 года.Уже было подписано соглашение о прекращении огня,   советские войска ещё не дошли до Дёрнхау. Охрана нашего лагеря усиленно запасалась гражданской одеждой но оружие не выбрасывала. Охранники  запасались конными подводами, на которые грузили свои чемоданы и сундуки с награбленным добром, продуктами. Они спасали свои ничтожные жизни, стараясь попасть в плен именно к американским союзникам. Несколько наших узников были наняты в качестве грузчиков,  помогавших грузить подводы. Мы были тогда уже в хорошем настроении, потому что чувствовали: освобождение близко! Опасность миновала! Массовые умерщвления узников отменены!  

..А вот был ещё один трагический случай. Однажды один из наших молодых узников, работавший на разгрузке вагонов,  тащил на себе тяжёлый мешок с сахаром. Внезапно  парень споткнулся,  поскользнулся и упал. От сильного удара мешковина  лопнула и весь сахар высыпался прямо на землю. Мгновенно все узники, бывшие поблизости и видевшие, что произошло,  бросились на землю. Они набивали сахаром карманы брюк и курток, жадно и поспешно ели сахар, распластавшись прямо на дорожке. Всё это заняло буквально несколько минут. Мы боялись, что часовой на вышке будет стрелять в толпу. Но нет. Он натравил на нас овчарок. Хорошо обученные овчарки знали своё дело. Они бросались на узников и  перегрызали  горло. Так погиб в последние дни перед окончанием войны ещё один мой одноклассник по коложварскому лицею. А ведь на его месте мог быть и я.. Но всё случилось иначе. Так что, друзья мои, для выживания нужна и Удача.

..Более сложно вспомнить таких немцев, которым я полностью доверял. Когда один из охранников после освобождения лагеря пожимал нам руки, как людям, один из  узников задал риторический вопрос: "Интересно, когда этот зверь стал более кротким? До Сталинградской битвы, или после неё?" Больше мы не встречались со своими охранниками или старостами на строительстве. Помню только  случай, когда прораб, господин Штерр, вначале познакомился с бригадой рабочих и спросил у хорошо говорящих по-немецки, кем работали эти узники в мирное довоенное время. В   присутствии Штерра мы ощущали себя людьми.  С моим отцом этот прораб разговаривал очень уважительно. Возможность поговорить предоставлялась во время обеденного перерыва, во время воздушной тревоги, когда все узники вместе с прорабом и инженером укрывались в бомбоубежище. 24 августа 1944 года наш прораб, не дожидаясь, пока нас уничтожат охранники сопровождения, подошёл к моему отцу и тихонько сказал: "Господин доктор, Румыния капитулировала!" Каждое утро наш прораб плотно завтракал, набив продуктами и свою котомку, в которой был хлеб, сливочное  масло и яблоки.  За редким исключением он раздавал эти драгоценные  продукты среди молодёжи и детей. Те, кто беседовал с нашим прорабом чаще, уверяли, что он - старый социал-демократ.  

И была ещё одна женщина-немка, которую я лично  поблагодарил за человечность ещё в Силезии. Стояла  осень 1944 года. На главной улице маленького городка с длинным названием "Обер-вюстегирсдорф" узники нашего лагеря меняли канализационные трубы. Там же работал и я. За нами наблюдала из окна своей квартиры пожилая немка. Она помахала нам. Скоро я догадался, что этот жест предназначается именно мне.  Немка вышла из дома и положила рядом с горкой булыжников маленький свёрток.  В свёртке был хлеб, салями. Пожилая немка смотрела из окна, как я ем свой бутерброд. И так продолжалось несколько дней. Когда канализационные трубы были проложены до конца улицы, немка приносила свои маленькие продуктовые свёрточки и оставляла их поближе к нам.  Между тем, силезская зима наступила резко и внезапно. В середине октября уже выпал снег, а мы по-прежнему работали на прокладке канализационных труб, будучи одетыми по-летнему, в тоненькой  лагерной униформе. На следующий день старушка принесла к канаве,где мы работали, почти новое  и довольно тёплое зимнее пальто. Она стояла до тех пор, пока я не одел это тёплое пальто. К сожалению, за этой картиной наблюдал и наш лагерный охранник, который подозвал к себе пожилую женщину и хорошенько отчитал её. Мне пришлось вернуть пальто. Однако история на этом не закончилась. 9 мая 1945 года я проснулся на рассвете, слез с нар и задумался над тем, почему вокруг стоит такая тишина, почему люди не празднуют День победы, не поют, не танцуют, не плачут от счастья? Мой отец тоже крепко спал.  Я решил сам пойти на "разведку", чтобы обнаружить причину такой непривычной тишины. Будка часового с овчарками была пустой. Нигде ни одного часового! Ни одной собаки! Я перешагнул через запретную зону, где в другое время меня бы уже давно расстреляли. Затем я вышел на дорогу, по которой раньше ходил только в сопровождении охранника. Дорога до центра города была длиною около 2 км. По пути я по крайней мере  раз пять жадно набрасывался на оставленную тут и там еду, и даже отпил из найденной  на обочине   бутылке с надписью "Белое вино". Но, к моему счастью, в бутылке оказалось подсолнечное масло, которое и помогло опорожнить мой переполненный желудок и спасло мне жизнь.

..Я вошёл на главную улицу городка. Вокруг царил страшный беспорядок. В город уже вошли  советские войска. Они были совсем  не похожи на тех бойцов, которые мы видели в  кинофильмах, созданных  после окончания Второй мировой войны. Одна-две гаубицы, несколько телег и   пехота, которая шла организованно, чаще всего небольшими группами, двигаясь в западном направлении. Вот и всё что мне удалось увидеть. Все воины выглядели в основном очень уставшими,   грязными и угрюмыми. Никто не улыбался, не смотрел по сторонам, не болтал.  Некоторые солдаты шли, шатаясь от усталости, словно  пьяные. Мне стало понятно, что эти люди совершили  очень большой бросок, они прошли трудный и длинный участок пути, причём - без привала.

Рядом с советскими войсками, как будто они принадлежали к одной команде, двигались и  немцы - они спешили  к своим американским освободителям, чтобы сдаться к ним  в плен. На обочине дороги валялись разбомбленные грузовики и легковые автомобили, у которых кончилось горючее. Где-то подальше - брошенная армейская кухня. Я стал её осматривать. Вокруг, куда ни глянь,   тут и там валялись бесхозные   полукилограммовые консервы с ветчиной. Я нашёл неподалёку пустой мешок и нагрузил его  консервами настолько, что сначала  даже был не в состоянии поднять такой большой груз. Но ведь это была драгоценная ветчина! Поэтому я поволок мешок по дороге. Вот я уже дошёл до места, где мы меняли канализационные трубы. А вот и многоэтажный дом, из которого старушка-немка вынесла для меня такое тёплое зимнее пальто..Я из последних сил поднялся по лестнице и позвонил в квартиру. Немка была дома, она узнала меня.    Я сказал, чтобы она не боялась меня, я только пришёл сказать ей спасибо за её доброту. Я снова позавтракал, - в который раз! Мне уже пора было возвращаться в лагерь, но я внезапно ощутил себя ужасно уставшим. И вдруг  - стук в дверь. Это был мой отец. Он искал меня, боясь, что мы можем потерять друг друга в самом конце войны. Отец вышел из лагеря позже, чем я, и решил, что если он не обнаружит меня, то хотя бы скажет спасибо той женщине, которая так много раз помогала его сыну.. Старушка   рассказала, что где-то в боях на Восточном фронте погиб и её муж, и её сын. Поэтому она  и отдала мне пальто своего сына. Эта встреча с отцом была случайной. Но всё же позже мы оба очень гордились тем,что выжили, и что успели выразить этой немке не ненависть, а благодарность.

... В лагерь мы больше не вернулись, стараясь расспросить у немецких и русских солдат о дороге, ведущей домой. Слухи были самые противоречивые. Кто-то советовал сесть на поезд, едущий в Братиславу. Кто-то говорил, что это опасно, так как польские уголовники и националисты нападают на одиноких еврейских пассажиров. И вдруг к нам обратился на идише.. советский офицер! Он хорошенько расспросил нас о нашей лагерной жизни, о наших дальнейших планах. А когда услышал, что мы собираемся домой в Трансильванию,  то на мгновение умолк и через минуту  тихо несколько раз произнёс: "Avek fin danet! Avek fin danet!"  (Прочь отсюда! Прочь отсюда!).  Мы всё поняли.

..Наш знакомый был важным чином, судя по количеству  звёздочек-наград на его мундире. Может он даже был Героем Советского Союза.

.. Была вторая половина дня, Дня Победы. Целый год мы с отцом отчаянно сражались за то, чтобы остаться вместе! Теперь мы свободны! Мой отец хотел немедленно отправляться в путь, домой! А вот я чувствовал, что теперь весь мир - у  наших ног! Я могу поехать и в Париж, и в Рим! Но папа был непреклонен: "Домой, только домой! А вдруг  твоя мать и твоя сестра уже давно дома?"  Мы никогда не говорили об этом в лагере. Это была запретная тема. - "Папа! Но ведь я видел в контейнере возле газовой камеры  их одежду! А это значит, что их больше нет понимаешь?! Моя мама погибла! Моя сестра погибла!", - отвечал я в отчаянии. Но мой отец был непреклонен! За время пребывания в концлагере папа стал куда более самостоятельным и уверенным в себе. Он готов был отправиться в самый длинный путь, лишь бы добраться до своего дома,где его, возможно, ждали (он так   надеялся на это!). Он верил в то, что дома его ждала любимая жена и дочь. Мой отец шёл на восток. А я повернул на запад. На какое-то время наши пути разошлись.  Но уже через 200м я оглянулся, ощутил сильный страх  и изо всех сил побежал обратно, за своим отцом.    Приблизительно один год после освобождения я был негласным лидером в семье. И как замечательно что именно 9 мая 1945 года,  в первый день Свободы, между нами наконец-то восстановились нормальные отношения "Отец-сын". Почему именно в этот день? Не знаю.

Поговорим о  лагерной карьере?

Я был  низкорослым и очень молодым парнем. У таких подростков подлинной лагерной карьерой считалось прислуживание кому-то из высоких чинов лагерного начальства. Это могли быть эсэсовцы, это могли быть и "аристократы" среди узников. Такое "счастье" меня обошло. А вот однажды, в сентябре 1944 года,  мне повезло попасть в группу чистильщиков картошки, - предмет зависти лагерной молодёжи.Я чувствовал себя почти что "пупом" Земли. К счастью, моё "царствование" длилось всего три недели. Ужасно, как может изменить человека даже  временный переход в "избранную касту"! Приведу один пример: в нашем лагере каждый вечер на узком "пятачке" шириной примерно полтора метра, устраивался маленький базар, менялка. Здесь всегда было людно. Узники толпились, галдели, обменивали какие-то обноски, обувь или продукты. Здесь были узники из Братиславы, Кошице, Мукачева, Хуста. Они продавали крошечный кубик маргарина, тоненький кружочек салями, небольшую отварную картофелину. Иногда, как казалось, обмен был совершенно бессмысленным, и создавалось впечатление, что узники просто развлекают себя какой-то детской игрой. Они вели себя так, как будто  они находились на воскресном мукачевском рынке. Вот через эту галдящую и увлекающую за собой толпу мне и предстояло пробраться. "Плац, место! Место!" - важно и резко орал я, вытянув вперёд правую руку и  ощущая себя в тот миг кем-то очень важным  по сравнению с этой безликой толпой. Я буквально ощущал себя сверхчеловеком, я наслаждался тем,  что у меня есть особенные привилегии, как у настоящего короля или министра! ..Уже 60 лет меня преследует это воспоминание, за которое мне очень стыдно! А ведь в то время я был только обычным узником, чистильщиком силезского картофеля, хранившегося в большом и тёмном складе! Посредине этого склада стояла железная печка-"буржуйка", которую постоянно топили  отличным углём, коксом. На верхушке и по бокам этой раскалённой печки жарились тоненькие-тоненькие картофельные ломтики. Мы ели эту жареную картошечку с утра и до вечера, наедаясь досыта. Такую картошку - в качестве  ценного лекарства,-  мы приносили и своим больным товарищам. Было два вида картофеля: крупный и мелкий. Один - крупный, без изъянов,  предназначался для немецкой администрации. Его надо было чистить так, чтобы даже случайно на нём не оказалось ни пятнышка. Если же кто-то из  немцев заметил картошку, очищенную кое-как, то всю группу чистильщиков выгоняли и набирали новую команду. Так что своим местом работы чистильщики картофеля очень дорожили! А вот мелкий картофель и    ущербные  клубни, случайно оказавшиеся в мешке с картофелем   для  начальства, отправлялись в котёл с едой для остальных узников лагеря. Эту картошку уже чистили кое-как, хотя гниль всё-таки выбрасывали.  На выходе из склада нас проверяли, но не строго. Можно было пронести в кармане маленькую сырую луковичку или вареный картофель. Некоторые узники набивали карманы или связанные узлом  штанины сырым картофелем или луком, и если охранники обнаруживали воров, то за это преступление причиталось 25 ударов резиновой палкой по заднице.  И хотя я уже однажды получил такое наказание, решил рискнуть повторно. Я дрожал от волнения и знал, что мне грозит в случае провала. Зато вечером в бараке я передал отцу   самые красивые картофелины, предназначавшиеся для немцев. Я посчитал свои сокровища: их было целых 37 штук. Как же я гордился собой! Поздно вечером, когда я уже готовился отойти ко сну, мне стало известно, что  отец поделился полученным картофелем со всеми соседними узниками на нарах. Я заплакал от злости, затем подошёл к отцу, наорал на него и дал ему пощёчину. Но этого мне показалось мало, и я несколько раз ударил его ногами по лодыжкам. Ведь это же я, я достал такой чудесный картофель, а не он! С большим стыдом вспоминаю этот позорный случай! Нет мне прощения! Вот что делает с человеком власть, даже самая маленькая!  Но скоро я выпал из бригады чистильщиков картофеля, потому что меня недолюбливал капо, господин Райтер. Я был иным, чем остальные простые ребята из Марамороша или Сотмара. Я не понимал их жаргон, не молился вместе со всеми.

..Напротив нашего склада находился просторный барак лагерной кухни. Здесь нарезали хлеб, маргарин, салями, твёрдый сыр, кубики густого джема. Повар был относительно молодой и упитанный молодой человек, звали его Федя Егерь. Однажды он остановил меня возле кухни и попросил отнести порцию супа на этаж, где находились "шонунги", то есть, узники, получившие листок временного свобождения от работы. Я выполнил просьбу. Затем Федя снова и снова просил меня отнести "шонунгам" то ломти хлеба, то готовую еду. За эту услугу я получил дополнительную порцию супа.   Постепенно я узнал, что Федя таким образом поддерживает узников-коммунистов и левых демократов. С одним из них я познакомился. Это был столяр из Братиславы, дядя Глатц. Он руководил столярной мастерской нашего лагеря и иногда разрешал мне убирать в мастерской. Подмастерья здесь выглядели более упитанными, чем остальные узники.

Этот период был очень полезным для меня! Во время  знакомства с разными людьми я узнавал всё  новые и новые способы выживания узников  в условиях нашего концлагеря. Мне стало понятно, что без источников получения дополнительного питания в концлагере просто невозможно было дожить до 9 мая 1945 года.  

...Иногда меня посылали на работу в соседнюю кузнечную мастерскую. Здесь  трудились евреи, бывшие заводские рабочие фирмы "Филиппс"  из Голландии. Им даже удалось собрать маленький радиоприёмник, детали для которого они получили от своих соотечественников из соседнего цеха по ремонту радиоприёмников, принадлежавших немецкой лагерной верхушке.Таким образом евреи из кузнечной мастерской тайно  и регулярно слушали передачи Би-Би-Си и сводки о положении дел на Восточном фронте.  Я тоже пару раз слушал по этому радио новости из Лондона. Только спустя много лет после окончания войны я узнал из газет, что Федя Егерь на самом деле был связным между мэром Бухенвальда и группой узников-коммунистов, готовивших восстание. Но восстание отменили.  Уже накануне освобождения удалось договориться, что если лагерное начальство не уничтожит всех узников перед наступлением советских войск, то за эту услугу   группа узников, готовящих восстание,   спасёт им жизнь, подтвердив в советской комендатуре, что лагерное начальство - это тоже "бывшие узники". Так ли всё произошло на самом деле, не знаю. Но мне достоверно было известно, что в швейной мастерской на случай освобождения лагеря существовал тайник для хранения гражданской одежды. И один немец из лагерной администрации, шарфюрер Шмук, успел переодеться в день освобождения  в гражданскую одежду, избежав наказания, как военный преступник.

На свободе! Скорее бы домой!

С мешком, полным консервных банок с ветчиной, мы с отцом шли по столбовой дороге, ночуя, где придётся. В одной деревне отец попросил у хозяина "одолжить" какого-нибудь лошадёнка и телегу. Хозяин дома всё понял без лишних слов. Он вывел из конюшни двух прекрасных, крепких и  ухоженных лошадок мекленбургской породы, запряг их в телегу и на прощанье вплёл в гриву красные ленточки. В тот же день мы нагрузили свою телегу продуктами, валявшимися на разбитых телегах на обочине  дороги,и считавшимися  в те времена просто несметными сокровищами. Это был мешок с сахаром, мешок картошки, разные овощи. Ехать на телеге было гораздо удобнее и быстрее, чем идти пешком. Через пару дней мы прибыли на железнодорожную станцию и купили билет до маленькой пограничной чешской станции. Осталось только освободиться от нашего богатства, то есть,  коней, телеги и продуктов, выручив за это деньги, необходимые в дороге. Скоро мы нашли и покупателя. Вот только не смогли расстаться с  мешком с мясными консервами.

Мы сели на поезд, едущий в г.Остраву. В купе встретили ещё одного еврея из нашего городка, который вместе с дочерьми выжил после депортации. Я узнал их, это были молодые женщины из гетто, некогда располагавшегося на территории кирпичного завода.  В Остраве мы с отцом  нашли местную еврейскую общину и попросили её секретаря выдать нам новые удостоверения личности. Документы были изготовлены быстро и без проблем. Гостеприимные члены местной еврейской общины нашли для нас и место для ночлега, где мы впервые   спали на мягкой кровати. А 17 мая, в мой День рождения, девушки еврейской общины Остравы каким-то чудом "организовали" для меня настоящий праздничный торт! Кажется, именно в этот миг я ощутил дуновение ветра свободы!  После импровизированного торжественного ужина мы пошли в кино. Хотя мы не понимали ни одного слова по-словацки, всё равно мы   ощущали себя свободными гражданами! Девушки пригласили меня переночевать у них и я после возвращения из кинотеатра крепко уснул в комнате, которую мне предоставили. В то время я понятия не имел ни о какой   сексуальности и был свободен от всяких   намерений ухаживать за девушками.

...18 мая 1945 года мы   с отцом отправились в путь уже пешком, потому что на этом участке железнодорожное сообщение отсутствовало. До чешско-польской границы оставалось  всего каких-то 30 км. По дороге мы встретили немецкого солдата, который стоял на обочине и предлагал мне фуражку, полную золотых колец и разных дорогих украшений, если я отдам ему свою лагерную и, кажется, довольно вшивую униформу узника.   Я не отдал. Золото и драгоценности в то время не имели для меня никакого значения. По мере приближения к венгерской границе толпа беженцев становилась всё больше. Мы нашли соотечественников, которые тоже шли в наши края.

..Путь наш пролегал мимо небольшого леса. И вдруг из-за какого-то куста появился советский солдат с пистолетом. "Стой!" - крикнул он и жестом приказал следовать за ним, в глубь леса. На большой поляне находилась довольно большая группа людей, которую охраняли советские солдаты. Большинство задержанных были безоружными немецкими и венгерскими солдатами, но были здесь и гражданские лица.  Сильно жестикулируя, мы с отцом наперебой    старались объяснить, что мы - евреи, узники, только что освобождённые из концлагеря. Мы - не фашисты! Мы указывали на свои полосатые арестантские робы. Но нам не верили. Тогда я снял свои арестантские брюки, чтобы доказать, что я действительно еврей. Нам повезло!  Потому что мы  попали не на антисемитов! И нас с отцом быстро отпустили на свободу!

..Мы двинулись дальше. Вдруг я ощутил, что очень быстро теряю силы. Присев отдохнуть на обочине,   я вдруг потерял сознание. Отец тоже еле держался на ногах, но заметил, что у меня высокая температура, и стал "голосовать", размахивая красной тряпкой, прося о помощи. Проезжающий на телеге крестьянин остановился, помог отцу поднять меня на телегу и мы все вместе отправились прямо в местную больницу, где у меня диагностировали возвратный тиф. Огромная больница располагалась в старинном парке, одна половина которого принадлежала Чехословакии, а другая половина - Польше. Так что меня лечили чешские врачи, а отца - польские врачи. Я неделями валялся в полусознательном состоянии, и ухаживавшие за мной монахини, сестры милосердия, даже не подозревали, что  в соседнем, польском инфекционном корпусе больницы, уже идёт на поправку мой отец.   И тут нас снова ждала удача! Ведь мы оба остались живы, выздоровели, и в конце июня, сидя на крыше вагона для скота, отправились в Будапешт. Мы прибыли на Западный вокзал венгерской столицы, чтобы найти своих родственников, живущих в  микрорайоне Иосифград.  Затем сели на трамвай № 6, и к нам вскоре подошёл контролёр. "Ваши билетики?" - "Нету". - И почему нету? - Потому что не за что купить. - Тогда будьте любезны, слезайте на ближайшей остановке. - Но ведь нам непременно надо доехать до  улицы Йосифа!

..Началась перебранка. В салоне трамвая поднялся шум. Одни пассажиры обзывали контролёра фашистом и негодяем, другие  - встали на нашу защиту. Кто-то подошёл к контролёру и оплатил наш проезд. Вскоре мы прибыли к дому № 40 по улице Йосифа, где жила семья моего  дяди,  Моисея Вальдмана. Нас усадили в просторной прихожей, угостили кофе и бутербродами, но в зал не пригласили. Эти родственники ничего не знали о судьбе нашей семьи. Однако они не предлагали нам остановиться у них  или переночевать. Они не предлагали своей помощи. Уже позже я понял, почему они так поступили. Они очень боялись заразиться тифом или вшами. После случая с контролёром в трамвае это был второй знак, указывающий на то, что на нашей Родине далеко   не все рады нашему возвращению.  Поэтому мы с отцом отправились в путь в сторону румынской границы. Вскоре мы успешно перешли и румынскую границу, где нам выдали новые удостоверения личности. По дороге домой я опять заболел, попал в еврейскую больницу города Орадя. Затем мы никак не могли дозвониться домой, потому что телефоны в нашем городке, Тыргу-Секуеск, не работали. На станции в Коложваре мы встретили одного знакомого, которому показалось, что он видел нашу маму в каком-то лагере и что пока ещё наша мама не вернулась домой. Но этот слух не опровергали и не подтверждали. На   станции нашего городка нас встретили знакомые извозчики сидящие на   старых телегах с тощими лошадьми в упряжке. -"Садитесь, дядя Эмиль, мы отвезём вас в город!" Однако отец решил идти пешком. Пока мы дошли до главной площади нашего городка, за нами следовало не менее ста человек. Была в этом какая-то театральность. Но  ничего удивительного: мой отец был довольно известным человеком в нашем городке. Нас сначала остановил кантор, затем предложил сфотографироваться местный фотограф. Но мы спешили к нашему дому в переулке Розы! Оказалось, что наш дом уже был занят нашими трансильванскими родственниками. Они, оказывается,   вселились сюда исключительно для того, чтобы спасти наше добро и не допустить его разграбления. О моей матери родственники не знали ничего конкретного. - "Говорят, что кто-то где-то видел их.." Интересно, что я не испытал никакого душевного потрясения, возвратившись в родные стены. Просто осознал, что Аушвиц в этот миг для меня окончился и остался в прошлом.

Неужели конец?

 Естественно, наши "хождения по мукам"на этом не закончились. Много лет подряд, почти каждую ночь, с точностью расписания движения поездов, я вновь и вновь переживал своё прибытие в гетто, в Биркенау, в Дёрнхау.Мне снилось, что я, еле передвигая своими оловянными ногами,  пытался удрать то от полицейских, то от фашистов, то от лагерных охранников с собаками. Затем я, дрожа от страха,  стучал в окна своих родственников и просил впустить меня на ночлег. Безрезультатно! Все родственники приводили какие-то доводы, которые во сне казались мне очень убедительными. И вот так продолжается уже больше 60 лет. Некоторые сны стали менее тревожными, менее продолжительными. А вот события  первых десятилетий, прожитых в нашем доме после возвращения из концлагеря стёрты напрочь.Вместо них - какой-то чёрный экран. Наверное, это - влияние перенесённого мною тифа.  Надо отметить, что мой отец тоже тяжело привыкал к новой жизни. Не хочу говорить ничего плохого о наших родственниках, вселившихся в наш дом, вновь открывших нашу парфюмерную лавочку "Идеал", переоформивших её на свою фамилию  и живших больше года за счёт  доходов, которые  приносил этот наш магазинчик. Просто никто не думал, что  маленький, старенький, низенький человек, то есть, мой отец,- вернётся домой живым. Что  я тоже вернусь живым. Ведь только несколько парней моего поколения возвратились в наш городок. Спустя некоторое время отцу удалось заключить с нашими родственниками "джентльменское соглашение": он был зарегистрирован  совладельцем нашей  парфюмерной лавки "Идеал".

... В до боли знакомом (и нашем, нашем! ) большом и просторном двухэтажном доме родственники выделили нам уголок в тёмном чулане с маленьким окошком, где мы могли спать вместе   с отцом, кое-как помещаясь на узеньком и   стареньком матрасе..

... Шло время, в наш городок постоянно возвращался кто-то из наших знакомых или родственников. Но о моей маме и сестре никто не мог сказать ни слова. Отец никак не мог смириться с мыслью, что его жена и его дочь погибли. Дошло до того, что мой отец тайно прошмыгнул к нашей местной гадалке, которая за небольшую мзду ежедневно гадала по картам в маленькой квартире старинного дома, находившегося на  главной площади. Здесь же гадали по руке цыганки и разные заезжие "гастролёры". Ах, в своём отчаянии мой отец был готов поверить в невозможное..

...Между тем, большинство наших еврейских друзей, потерявших своих супруг или супругов, повторно женились или вышли замуж. В еврейской общине нашего городка все настоятельно советовали отцу жениться повторно. И мой отец уже почти что внял этому совету. Но я был категорически против счастья моего отца и не дал ему для этого ни малейшего шанса!

 "- Не замуж ли вы собрались? Не отпирайтесь  Я вас вижу насквозь! Вы что, хотите отнять у меня МОЕГО отца?!  Как бы не так! Знаю я этих женщин! К моему отцу из-за личной выгоды любая потаскуха готова подселиться!" - гневно заявил я одной привлекательной и милой женщине, которая к тому же была известной писательницей. Отец симпатизировал ей и это было взаимное чувство. Писательница, кстати,  тоже была вдовой, её супруг погиб в концлагере.

..Но после сказанных мною слов женщина молча отпрянула, видя изливавшуюся из меня злость и  ненависть! Да! Да! Да!  Я ревновал эту женщину к своему отцу и хотел, чтобы мой отец принадлежал только мне! Мне! И больше никому! Я был 17-летним парнем с опытом старика и с эгоизмом подростка, у которого отняли отрочество. Сегодня мне стыдно, что я был таким негодяем и   разрушил счастье моего отца!

..Надо было продолжать учёбу, и я записался в католическую гимназию. Это был очень  неудачный выбор. Меня не приняли в свой коллектив, гимназисты и учителя были настроены ко мне крайне враждебно! О, разумеется,  все они отлично знали о том, что случилось в 1944 году, о еврейских гетто и концлагерях. Все знали о том, что каждого шестого жителя нашего городка, - чьих-то еврейских соседей, сослуживцев, друзей,- послали на верную смерть, а оставшиеся граждане не протестовали,  и палец о палец не ударили, чтобы изменить эту ситуацию!Они не протестовали, не устраивали демонстрации. Они делали вид, что ничего не видят и не слышат!  Наоборот,   испытывая глубоко скрываемое чувство своей вины и неполноценности, они одновременно  испытывали и тайную ненависть ко всем депортированным, ко всем тем, кому удалось выжить и возвратиться домой!  В педколлективе гимназии было и несколько порядочных педагогов, но они не могли изменить общей атмосферы ненависти, царившей в коллективе. В нашем классе многие гимназисты называли моё возвращение "Ошибкой Гитлера!" Они считали, что, будучи таким молодым, я только по какой-то ошибке избежал газовой камеры!  Но и сегодня, спустя много лет, я не осуждаю этих людей.  Ведь гимназисты именно от родителей или учителей  слышали  о том, что все евреи - некое бремя для общества, что евреи - виновники всех бед. И поэтому евреев следовало уничтожить. Остальное уже было делом рук немцев. И точка! В нашей католической гимназии   после окончания Второй мировой войны осталось всего три еврея, из которых один был переселенцем из южной Трансильвании.  Два года я дружил только с еврейскими парнями. Вступив в сионистскую организацию, в 1946 году я познакомился здесь и  со своей будущей женой. Её семья эмигрировала к нам, в Румынию, из СССР, из буковинского города Черновцы. За спиной у этой девушки было 2 года гетто в Приднестровье.

...В 1947 году я поступил на экономический факультет университета имени Яноша Больяи. Началась новая жизнь, новые попытки худо-бедно вписаться в новое общество. Об этом времени вспоминаю с лёгкостью!

..Некоторые выжившие узники концлагерей, десятилетиями молчавшие о пережитом, только сейчас, с наступлением старости, стали мучиться от преследующих их воспоминаний.  Я же - продолжаю оставаться бдительным, и постоянно рассказываю своим детям  о своей прошлой лагерной жизни. Я привёл их в Аушвиц, когда мои дети были ещё довольно молодыми. Я сделал это для того, чтобы они закалялись! Чтобы в случае возникновения новой опасности повторения прошлого они могли бы смело выступить против! Но.. мои дети никогда не простили мне этой поездки! Сегодня они обвиняют меня в том, что   своими рассказами и поездкой в Аушвиц я привнёс горечь в их молодость! Что сегодня уже мы живём в другом мире! И Холокост не может повториться!  Я же верю в то, что тот, кто помалкивает о трагедии Холокоста, тот,  кто не хочет узнать этого страшного отрезка жизни наших дедов и прадедов, отравляет собственное будущее!  

Знаю-знаю, что  нет сейчас концлагеря  Аушвиц, нет  условий для его возникновения. Но бесчеловечность, безразличие, жестокость, зависть,  или   преступная человеческая глупость могут повторяться вновь и вновь.  И они повторяются! Так что давайте будем говорить о наших воспоминаниях!  Читать их, слушать их и   знать всю правду не только о победных, но и о трагичных страницах истории нашего  еврейства!

Журнал "Шофар" еврейской общины Венгрии, 

Перевод с венгерского языка на русский язык: Каролина М.

Источник: sem40.co.