Юлий Гальперин родился в Одессе 12 марта 1928 года. Родители расстались, когда малышу и года не исполнилось. Отец, Аркадий Гальперин, или просто Галь, как его звали в Москве, был известным режиссером и театральным художником. Дружил и работал с Самуилом Маршаком, Леонидом Утесовым и Эдитой Пьехой. Мать, Сара Шапиро, работала фармацевтом. Вероятно, профессия спасла жизнь ей и ребенку. Когда началась война, Сару Шапиро призвали в действующую армию. Она служила санинструктором в 25-й Чапаевской дивизии, которая защищала Одессу и по приказу командования одной из последних оставила город. Юлия должны были эвакуировать вместе с бабушкой, но этого в суматохе осадного города не произошло. Глядя на растерянную семью, один из армейских шоферов предложил надеть на подростка материнскую шинель и увезти из города в составе ее дивизии. Бабушка осталась в Одессе и, как тысячи бессарабских евреев, погибла в гетто.

Так в 13 лет Юлий стал сыном полка со всеми вытекающими правами и обязанностями. Главное право – право на паек. Обязанностей было больше, основная – уход за лошадьми. После ранения Сара Шапиро была комиссована и отправлена с сыном в глубокий тыл. Мальчик рос, осваивая множество специальностей: пастух, помощник сапожника, подручный счетовода. Мать с сыном брались за любую работу, чтобы прокормиться, но, как только советские войска стали отвоевывать свои города, устремились обратно в сторону Одессы. Ехали на крышах теплушек – проехали через разгромленный Сталинград, там добровольно помогали очищать город от трупов и невзорвавшихся снарядов. Это безумно тяжелое путешествие закончилось удачно – мать с сыном выжили и вернулись в родную Одессу. О своих военных переживаниях Юлий Гальперин не любил рассказывать. Только в последний год жизни поделился ими с сыном Александром.

Когда именно Юлий Гальперин почувствовал себя художником, сказать сложно, но в пять лет он нарисовал портрет своего друга из детского сада. Сходство рисунка с моделью поразило взрослых. Юноша мечтал учиться в Грековке – Одесское художественное училище имени М.Б. Грекова, – но стране после войны нужны были совсем другие специалисты. И Гальперин поступил в Одесский нефтяной техникум. Учился легко, к радости ректора, рисовал плакаты и оформлял стенгазеты. Но все равно мечтал о Грековке. Аргументы педагогов были неумолимы: оборонная промышленность, бронь, долг перед страной.

Распределение Гальперин получил в Фергану. В этом городе блестящую карьеру инженера-нефтяника Гальперин совмещал с написанием статей и рисованием каррикатур для местных изданий. Казалось, живи и радуйся: прекрасная карьера, уважение, стабильность и возможность заниматься творчеством. Но неугомонный одессит все бросил, через Москву добился открепления от должности и поступил в Московский полиграфический институт. Институт официально не престижный, технический, зато далекий от всевидящего ока партии и идеологического давления.

Характерный эпизод тех студенческих лет. Юлий, спеша на лекцию по политэкономии, встретил маститого педагога. Сказал, куда торопится. И тут же услышал: «Да не тратьте вы времени на эту чепуху! Идите в музей, на выставку, в библиотеку!» Говорят, в институте царила по-настоящему творческая атмосфера, где единственным критерием успеха был профессионализм. Студент же Гальперин отличался редкой аккуратностью и трудолюбием. В его комнате в общежитии всегда царила идеальная чистота, а на сон он отводил всего четыре часа. И работал, работал, работал, осваивая различные техники: гравюра на линолеуме, тушь, перо, сухая игла, темпера, гуашь, пастель и, наконец, самый любимый материал – акварель.

Вот и на юбилейной выставке в Одессе, прошедшей в Музее западного и восточного искусства в честь 90-летия со дня рождения Юлия Гальперина, представлены, в основном, его акварельные работы. Акварель на бумаге, на холсте и даже на дереве с сучками – доске, которую мастер не донес до мусорки. Еврейские мудрецы и одесские грации, вечный город и вечные вопросы, клейзмеры и джазмены, циркачи и скрипачи, картежники и апостолы, и конечно же, лошади.

Экскурсию по юбилейной выставке проводил сын мастера Александр. Он рассказал, что образ еврейского мудреца в творчестве Гальперина появился в годы Перестройки. Открывал экспозицию «Молебен» – картина, на которой изображены старцы в талесах, свечи, загадочный узор и темнота. «Талес – покрывало, в котором молятся, – решил пояснить Александр. – Черный фон – символ того, что этих людей давно нет, эти люди – история. Паутина – бытия узорный дым. Художник говорил, что это то четвертое измерение, которого не хватает очень многим произведениям изобразительного искусства. Узор, который связывает ушедшие века с сегодняшним днем».

Александр проводит зрителей вдоль картин, времен и историй. Раздаются то вздохи, то взрывы смеха. Вот два старца с характерными профилями что-то обсуждают. Этих «Хохмачей» Гальперин много лет назад подарил сыну. Но на персональной выставке ироничных стариков встретил Иосиф Кобзон и захотел забрать в Москву. Гальперин-старший был озадачен: с одной стороны – подарил картину сыну, с другой – неловко отказать. «Хорошо, – решил мастер. – Я сделаю авторское повторение». Кобзон уехал, вскоре должны были праздновать его юбилей. А художник вдруг понял, что не может в сжатые сроки сделать копию картины, и попросил сына разрешить подарить Иосифу Давидовичу оригинал, а потом не спеша написать повторение. «Словами не передать мое внутреннее возмущение, – вспоминает Александр. – Ведь каждая картина – это ценность. И не так много картин было подарено именно мне». Кобзон тоже остался недоволен. Он был уверен, что получил в подарок все же копию, и она лишена прежней энергетики. Прошло несколько лет, и Юлий Аркадьевич смог изобразить «Хохмачей», которых принял сын. Вся энергетика и философия картины вернулась.

Когда-то на войне Юлий выходил после ранения белую лошадь. В творчестве уже зрелого художника тема, посвященная лошадям, – одна из любимых. «День и ночь», «Ветер в голове», «Белый конь». Александр рассказал, что в детстве каждое утро подбегал к картине с белой лошадью: «Всегда видел что-то новое. То казалось, что занавеска была задернута, а ее кто-то одернул. То появился узелок, который я ранее не замечал. То я увидел, что это не просто конь скачет, а вот он идет навстречу лошади, своей любимой. Это мистика, в которой я рос».

Эксперименты и мистика сопровождали Юлия Гальперина всю жизнь. Например, прибрал мастерскую, решил отнести ненужную узкую доску с сучьями в мусор, а по дороге посчитал сучья и увидел в каждом из них образы 12 апостолов. Вернулся домой, тут же на доске всех их при помощи акварели изобразил. Эту картину пришлось продать в сложные 90-е, о чем художник сожалел – ведь даже фотокопии не осталось, и след картины пропал. А потом «Апостолы» чудесным образом вернулись в семью. Картину подарили сыну Александру на день рождения деловые партнеры.

Юлий Аркадьевич Гальперин ушел из жизни 27 мая 2015 года. В память о художнике создан фонд Гальперина, который хранит наследие мастера. А еще картины Гальперина представлены в музеях России и Украины, а также в частных коллекциях Австралии, Германии, Израиля, Канады, США и Франции. При жизни Юлий Аркадьевич сделал щедрый подарок родному городу – более 200 работ. Шесть из них можно увидеть в Музее истории евреев Одессы.

 В те времена моего детства, когда слово «еврей» звучало крамолой, а посещение синагоги было вызовом и эпатажем, помню особое чувство, которое охватывало нас у картин Рембрандта, висящих в Эрмитаже. Душа замирала – там можно было увидеть «Возвращение блудного сына», «Портрет старого еврея» и другие картины, с которых смотрели на нас мудрые и печальные глаза, так похожие на глаза наших бабушек и дедушек.

Об этом писал и художник Леонид Пастернак (отец знаменитого поэта), единственный из российских академиков, оставшийся в «иудейском вероисповедании». Как правило, художники вынуждены были отказываться от религии отцов, если хотели попасть в академию. «…Подолгу простаивая перед многими его полотнами, я смутно всегда ощущал еще какой-то плюс, некоторое “что-то”, что меня к нему влекло и по-иному. Это мое сначала неясное ощущение “чего-то” постепенно, с годами, вырастало в более отчетливое и определенное убеждение в существовании какой-то особой внутренней связи или близости между такими, я бы сказал, не вяжущимися по виду элементами, как еврейство и Рембрандт». Дом-музей Рембрандта в центре богатого еврейского квартала Амстердама покрыт защитным куполом. Дом восстанавливали по картинам и рисункам. Он видел небывалый взлет, пик славы художника и его постепенное, неуклонное разорение. Поднимаешься по крутым винтовым лестницам, по деревянным ступеням и слышишь раздающуюся из разных комнат ивритскую речь. Да, тихо вести себя израильтяне не могут. Подозреваю, что каждый еврей, приехавший в Амстердам, обязательно придет в этот дом, в гости к художнику, которого в Израиле считают «своим».

Дом, в котором художник прожил самые лучшие, во всяком случае, успешные годы, помнит слова на гортанном древнем языке. Помнит посетителей и натурщиков, которые не могли есть из общей посуды привычную для голландцев пищу. И это не вызывало раздражения – в те годы амстердамские евреи пользовались почетом и уважением, были неотъемлемой частью делового центра Европы.

Рембрандт Харменс ван Рейн родился 15 июля 1606 года в многодетной семье мельника в голландском городе Лейдене (Leiden). Примерно в 1631 году Рембрандт переехал в Амстердам. В это время там жило уже более 400 еврейских семей. Это были преимущественно испанские и португальские сефарды, купцы, знатоки Торы, врачи… Жили там, хотя и в меньшей степени, ашкеназы, не столь обремененные ученостью, но имевшие «дело в руках». Они бежали из разных стран в более «толерантную» Голландию. Хотя и там существовали некоторые ограничения в профессиях, но в целом евреям жилось относительно спокойно. Амстердам того времени часто называли «Новым Иерусалимом».

Формально Рембрандт принадлежал к голландской реформированной церкви, но всегда тяготел к меннонитам, отличавшимся особой приверженностью к Ветхому Завету. Возможно, он был связан и с социнианами, чьи воззрения были ближе к иудаизму, чем к христианству. Во всяком случае, Ветхий Завет он знал досконально.

Быт амстердамских евреев носил на себе печать восточной красочности и экзотики, нищеты и роскоши, трагизма и веселья. И художника, конечно, увлекла как философия, так и внешняя сторона жизни евреев – быт, семейный уклад. Критики сегодня спорят – так ли велик «еврейский» вклад в творчество художника, но есть вещи бесспорные. Он сдружился с амстердамскими евреями, и они на долгие годы стали его собеседниками и моделями. Из бесед с раввинами он черпал глубокое понимание библейских сюжетов своих картин. В 1636 году Рембрандт создаёт офорт – портрет своего друга, выдающегося мыслителя Менаше бен Исраэля, чья семья бежала от испанской инквизиции. Раввин, исследователь и издатель, в Амстердаме он открыто исповедовал иудаизм. Его учеником стал философ Барух Спиноза.

Рембрандта интересовал образ жизни евреев – лица, одежда, обычаи. В его библиотеке было не так уж много книг, но рядом с Библией стояли «Иудейские древности» Иосифа Флавия. В лицах евреев Амстердама Рембрандт находил образы библейских персонажей своих картин. Вот знаменитое «Благословение Якова» – картина, которая произвела огромное впечатление на Леонида Пастернака.

«Сбоку, с правой стороны полотна, Аснат – жена Иосифа и мать внуков Яакова. Но, Боже мой!.. Какая Аснат?! Разве она египтянка?.. Это же иудейка! И какая мать!.. И я вспоминаю свою... Святые иудейские матери! Сколько горя и скорби, сколько слез выплакали глаза ваши. Сколько тревожных и бессонных ночей провели вы над колыбелью детей ваших… Радость в очертаниях ее благородных губ, меж тем как большие и выразительные, печальные еврейские глаза не могут скрыть тревоги и страха».

Аснат, по мнению художника, здесь не только воплощение еврейской материнской любви. Она – воплощение чистоты патриархально-семейных нравов, святости семейного очага в еврействе. Совсем не рубенсовская фигура, совсем не холеные руки. Красота иная, высшая, душевная. Судя по всему, Рембрандт был знаком с ивритом. Надписи на иврите встречаются на его картинах – «Моисей, разбивающий скрижали», «Пир Валтасара» и других. Некоторые ученые считают, что Рембрандт учил иврит в Лейденском университете по книгам. А в Амстердаме он общался с высокообразованными евреями: Менаше бен Исраэль еще в юности написал грамматический трактат на иврите «Сафабрура» («Ясный язык»). А после в своей типографии издавал книги на иврите.

«Библия Рембрандта» – это свыше 800 картин, гравюр и рисунков. Подобного нет в европейской живописи. И библейские сюжеты он рисовал «с натуры» – натурой служили люди, окружающие его в еврейском Амстердаме. «Итак, настоящими героями Библии были для него не выдуманные и приукрашенные, а евреи, живущие вокруг. В них сокрыты все человеческие страсти (и пороки тоже), но в какие-то моменты через них проявляется и Высшая сила. Так он пришел к решению запечатлеть еврейских собратьев со всей тщательностью, не упуская главного, сокровенного. Пусть в людской памяти останется образ и этого поколения древнего, библейского еврейства. Разве не оно призвано делиться с другими опытом достойной жизни, стойкости в испытаниях, терпения в страданиях и мужества?» – так писал об образах Рембрандта искусствовед Борис Клейн.

Тяжелые времена, смерть детей в младенчестве, смерть любимой жены Саскии, прожившей с ним восемь лет, – все это рождает мрачные нидерландские пейзажи. И хотя появление молодой любовницы, родившей ему дочь, скрасило его жизнь, дела его шли неважно. Годы богатства, славы, процветания Рембрандта прошли, и его успех у публики начал меркнуть. Сменились ли вкусы публики, изменилось ли отношение к самому художнику, характер которого был достаточно сложен, был ли он плохим «бизнесменом», несмотря на дружбу с евреями – кто знает. Но только в 50 лет Рембрандт оказался банкротом.

Продав дом и имущество, разоренный, почти нищий живописец искал жилище, соответствующее его новому положению. И поселился на улице Розенграхт, в «еврейском гетто». И вновь его моделями стали соседи – евреи. Он написал 15 таких портретов (а всего в наследии художника 30 «еврейских» портретов – пятая часть его портретной галереи), занимающих наиболее почетные места в крупнейших художественных собраниях мира. Лишенный былых заказов, будучи абсолютно свободным в выборе сюжетов, он обратился к образам, способным более полно выразить его чувства, настроения, переживания. Евреи, их униженное положение в обществе – все это становится ему особенно понятным и близким. Именно в последние годы жизни художник создает свои наиболее значительные шедевры – портреты пожилых евреев, портреты-биографии. Все они отличаются огромной психологической насыщенностью. С портретов евреев, которые он писал в то время, на нас смотрят полные трагизма глаза. И натруженные морщинистые руки бессильно лежат на коленях. Возможно, в их судьбах он видел и отражение своей судьбы. Две таких картины хранятся в Эрмитаже: «Портрет старика-еврея» и «Портрет старого еврея в красном». Одна из поздних его картин – «Еврейская невеста». Возможно, эта картина – воспоминание о счастливых годах, проведенных с любимыми им женщинами.

Он тяжело пережил и смерть 26-летнего Титуса – сына Саскии, умершего от чумы вскоре после женитьбы. И умер в одиночестве, лишь два друга не покидали его ни в богатстве, ни в бедности. Одним из них был аптекарь Абрахам Франсен – он запечатлен в одном из офортов. Рембрандт умер в возрасте 63 лет и был похоронен в безымянной могиле. Но у времени свой «табель о рангах». И Рембрандт уже вне моды и настроений эпохи. Конечно, особое почтение к нему испытывает еврейский народ, болезненно остро реагирующий и на хулителей, и на защитников.

Поэт Хаим Нахман Бялик назвал Рембрандта великим нееврейским художником, который смог постичь еврейскую душу так, как никто из еврейских. А поэт Яаков Кахан написал: «Рембрандт, ты уверен, что в твоих жилах нет еврейской крови? Как же ты сумел передать возвышенную еврейскую душу на своих полотнах? Ты загадка для меня, Рембрандт, – ты чужой, но так близок мне». Рав Кук, посетивший в 1912 году Национальную галерею в Лондоне, тоже остановился у его полотен и увидел в них «всепроникающий свет, который, как говорили мудрецы Талмуда, создал Всевышний в дни творения, а затем сокрыл, так что увидеть его могли только избранные, и Рембрандт – один из них». Он называл художника цадиком, праведником.

В начале 70-х годов петербургский режиссер Виктор Кернарский снимал фильм «Рембрандт. Офорты». Пользуясь знакомством, он обратился к Иосифу Бродскому с просьбой написать текст в стихах к фильму. Через две недели получил четыре страницы стихов. «Это проба. Когда фильм будет отснят, я напишу больше». Фильм был снят, а стихи отвергнуты сценарным отделом студии: Бродский в те времена уже был слишком известен в узких кругах. Но стихи остались. Там были строки:

 Алла Борисова