«Сегодня я пошлю 100 тыс. долларов организации, борющейся с распространением ненависти — Центру Симона Визенталя, с которым я сотрудничаю уже несколько десятилетий. Этот центр назван в честь великого охотника на нацистов, дружбой с которым я гордился. Я поговорил с основателем организации, раввином Марвином Хиером, и я знаю, что мое пожертвование поможет центру в его миссии по популяризации толерантности через образование и борьбу с ненавистью в США», — написал Шварценеггер.

«В личной жизни Сахарова в последнее время произошли изменения. Он вступил в интимную связь с преподавательницей Второго Медицинского училища Боннэр Л. Г., 1922 года рождения», – говорилось в справке о поведении опального академика, направленной председателем КГБ Юрием Андроповым на имя главного идеолога партии товарища Суслова. На самом деле органы ошиблись – не в 1922 году, а в 1923-м, и не Елена, а Людмила родилась в семье Руфи Боннэр и Геворка Алиханяна. Данное родителями имя Людмила она ненавидела всю жизнь, и друзья называли её просто Люся.

Алиханян, человек нежный и мягкий, работал вместе с Кировым в Ленинграде, а мама Руфь была женщиной строгой и суховатой, но тоже партработником. Алиханян, правда, не был настоящим отцом Люси – она была дочерью Левона Кочаряна, но отчим всегда относился к ней как к родной. А потом случился перевод в Москву, где Алиханян возглавил отдел кадров Коминтерна. Люся вместе с родителями, братом Егором и няней поселилась в московской гостинице «Люкс», прямо над булочной Филиппова, переделанной к тому времени уже под общежитие Коминтерна.

«Кремль, Мавзолей, Ленин – названия и имена переполняли меня восторгом причастности. Пусть не я, но папа-мама уж точно казались мне неразрывно связанными с этим», – будет вспоминать она спустя десятилетия. А тогда Люся завидовала героям Гражданской войны и жалела, что не родилась раньше и не умерла за революцию. Тем более что окружающая атмосфера исключала иное отношение: «У папы и мамы были работа, партия, любовь и мы – дети. Я не знаю, в каком порядке написать это. Может – в начале любовь? Или – мы? Или – партия?» – признается потом Боннэр.

Благополучное и сытое детство беспокоили разве что начавшиеся ночные аресты в гостинице «Люкс». Она слышала по ночам топот сапог, а однажды даже стрельбу в доме – это отстреливался немецкий коммунист, за которым пришли с Лубянки. «Я была уверена: если придут за папой, он тоже будет стрелять. Обязательно. Но я отгоняла от себя эту мысль со слабеющей с каждым днём надеждой, что за ним не придут», – будет вспоминать она страшные годы репрессий.

Но в это тревожное время случилась первая и сразу счастливая любовь с одноклассником Севой – сыном поэта Эдуарда Багрицкого, в доме которого Люсю чуть ли не с самого детства называли «наша законная невеста». Они обсуждали будущую жизнь и выбирали имена для детей, но потом счастье оборвалось: в конце мая 1937 года Геворка Алиханяна арестовали на работе, дома провели обыск. А в начале августа пришли за Севиной мамой – Лидией Суок. Она обняла Севу, поцеловала Люсю и сказала: «Как жаль, что вы ещё такие маленькие». Руфь Боннэр взяли в декабре – тоже при Люсе. На прощание она прошептала: «У меня только ты, только дочь, сына нет. Егорку никогда не упоминай – заберут». Но когда ее вывели, энкавэдэшник обвёл глазами комнату и сказал Люсе: «А завтра мы заберём твоего братика».

Люсю с братом удалось отправить в Ленинград – к бабушке, Татьяне Матвеевне Боннэр. Бабушка Таня или «Батаня», как Люся называла её, была главным человеком в семье – на ее плечи и свалилась вся ответственность. Она провожала Люсю на ночные допросы в НКВД, доставала деньги и отправляла передачи для дочери в АЛЖИР – Акмолинский лагерь жён изменников Родины, а также Алиханяну, Багрицким и многим другим.

Люся хорошо училась, помогала бабушке, по вечерам работала уборщицей – денег катастрофически не хватало, а еще – занималась спортом – училась быть сильной, защищаться и ненавидеть. «Я возненавидела людей, которые дают ответы об арестованных на Кузнецком мосту. Тех, кто принимал передачи в окошке Матросской тишины, Бутырки и Лефортово в Москве и в Крестах и Большом доме в Ленинграде. Следователя, который меня допрашивал. Комсорга, который выгонял меня из комсомола», – вспоминала она свои чувства той поры. Впрочем, из комсомола ее выгнать в результате не получилось – она поехала в Москву и пошла в ЦК защищать свой билет.

На факультет журналистики с такой анкетой её, конечно, не взяли, и она пошла на вечернее отделение в педагогический институт. Когда пришло время оформлять документы, она взяла девичью фамилию матери и имя Елена – так что на фронт она была мобилизована как санинструктор Елена Боннэр. На военно-санитарном поезде они эвакуировали раненых бойцов и гражданское население из Ленинграда.

В октябре 1941-го Люсю очень тяжело ранило – она почти не видела, плохо слышала, предплечье было разворочено, а руку пришлось сшивать в Свердловском госпитале. В декабре после выписки она ожидала отправки дальше на фронт. «И тут ко мне подошёл очень пожилой человек в военной форме и спросил, что я здесь делаю. Я говорю:

– Жду, что мне скажут.
– Ex nostris, – спросил он?
– Чего?
– Из наших?
– Из каких?
– Ты еврейка?
– Да».
Так в её жизни появился ещё один ангел-хранитель – Владимир Ефремович Дорфман, начальник военно-санитарного поезда. В этом поезде она прошла настоящее обучение и стала старшей медицинской сестрой.

Когда закончилась война, то выяснилось, что Сева Багрицкий погиб еще в феврале 1942-го, а «Батаня» умерла от голода в блокадном Ленинграде. Со зрением становилось всё хуже – она уже учила азбуку слепых. Ей запретили поднимать больше двух килограммов и рожать детей. А когда она решила поступать на медицинский, её не пропустила медкомиссия. Но она устроила грандиозный скандал и все-таки добилась своего – поступила в Первый Ленинградский мединститут.

В послевоенное время у неё дома подолгу жили многие друзья, а она по-прежнему отправляла в лагеря посылки заключённым и получила прозвище «Всехняя Люся»: посылки должны были быть от родственников, и в графе «отправитель» она писала своё имя и фамилию получателя.

В январе 1953 года началось «дело врачей», и на собраниях трудящиеся требовали смертной казни для арестованных. Люсе поручили выступить против профессора её института Василия Васильевича Закусова. Она сказала:
– Ребята! Вы что, с ума посходили?!
Её отчислили из института и восстановили уже после смерти Сталина.

А она продолжала нарушать запреты врачей – родила дочь Таню, потом сына Алёшу. С первым мужем – однокурсником Иваном Семеновым – они прожили 17 лет счастливой семейной жизни. После окончания института она работала участковым педиатром, а в 1959 году поехала на год в Ирак – командировку Минздрава устроил ей Анастас Микоян, близкий друг отца. Уже в середине 1960-х она переехала с детьми в Москву к матери, преподавала в медучилище, вела практику и занималась с учениками самодеятельностью, но муж Иван не прижился в столице, и вскоре пара распалась.

К академику Сахарову она всегда относилась с «почти обязательным в нашей среде пиететом». В 1970-м, когда они наконец встретились, Сахаров уже год был вдовцом, очень тяжело пережившим смерть жены Клавдии. У него было две дочери и сын, а он сам – самым молодым академиком в СССР, главным разработчиком водородной бомбы, лауреатом Сталинской и Ленинской премий и трижды Героем Соцтруда. Но уже вставшим в жесткую оппозицию к советской власти: он успел выступить против Лысенко, принять участие в демонстрации в защиту Конституции и создании Комитета прав человека. Обвиняющие Люсю Боннэр в том, что это она вовлекла советского академика в демократическую правозащитную деятельность, либо лукавят, либо плохо знают историю.

Ему было 49 , ей – 47. Постепенно их общение стало выходить за рамки правозащитных дел, но ещё год прошёл до той ночи, о которой сообщит Андропов в отправленной Суслову справке. А сама Боннэр вспоминала эту ночь так: «За окном уже светало, когда я услышала, как бьётся его сердце, и спросила:
– Давно это у тебя?
– Что – это? – спросил он.
– Ну, экстрасистолия.
Оказалось, что он про неё не знал. И я провела полный медицинский анамнез. Он ответил на все мои вопросы, но сказал, что получается не брачная ночь, а приём у врача».

Сахаров перевёз в квартиру на улицу Чкалова, где жили Боннэры, чемодан, в котором была рукопись учебника, пара рубашек и несколько книг по физике. Она настояла на том, чтобы он выбросил кальсоны – ненавидела их с фронта, а заодно галстуки на резинке и калоши. Других жизненных разногласий у них не оказалось. Начиналась жизнь, каждый год которой, как они потом говорили друг другу, нужно было засчитывать за три.

Это был удивительный союз очень разных и взрослых людей с непростыми характерами, но безмерно уважающих и любящих друг друга. Судьба наградила их «невероятной, немыслимой близостью»: путешествия, книги, письма, интервью, выступления – всё было вместе. Когда говорили о чрезмерном влиянии жены, Сахаров отвечал, что самое главное ее влияние – в его «очеловечивании»: «Люся подсказывает мне многое, чего я иначе по своей человеческой холодности не понял бы и не сделал». Она дарила ему своих друзей, поэзию, любимые места и печатала под его диктовку статьи.

Когда в январе 1980 года Сахаров позвонил Боннэр из прокуратуры, куда его вызвали на допрос, и сказал, что его отправляют в ссылку в Горький, ей понадобился только час и всего две дорожные сумки, чтобы быть готовой отправиться за ним. Первое время она моталась между Горьким и Москвой, донося до мира голос опального академика. Потом её тоже отправили в ссылку, и теперь они оба были заперты в Горьком под круглосуточным присмотром КГБ.

Самым тяжёлым были голодовки, на которые Сахаров решился, чтобы заставить власти выпустить Боннэр за границу – для экстренно необходимой ей операции на сердце. КГБ не мог допустить голодной смерти знаменитого академика, поэтому Сахарова закрывали в больнице и подвергали мучительному принудительному кормлению. Боннэр осуждали иногда даже близкие за то, что она «разрешила Сахарову голодовку» – как будто такому человеку можно было что-то запретить. И все-таки они победили – Боннэр отпустили в Америку, где ей сделали сложную операцию на сердце, и она наконец смогла увидеть детей, внуков и маму, живущих там в эмиграции.

Вечером 15 декабря 1986 года в горьковскую квартиру Сахаровых пришли два монтера-электрика, а с ними – гэбист: «Приказано поставить вам телефон. Завтра около 10 утра вам позвонят». Звонок раздался только в три часа дня, и женский голос сказал: «С вами будет говорить Михаил Сергеевич». Это был разговор, ставший важнейшим не только в судьбе Сахарова и Боннэр, но и всего СССР. Формально Горбачев сообщил Сахаровым, что они могут вернуться в Москву, но фактически этот звонок стал первым доказательством гласности и перестройки.

Первые несколько месяцев в столице Сахаров давал бесконечные интервью, почти к каждому готовя ответы на бумаге – их печатала Боннэр. «В доме непрерывно люди – а мы так хотим остаться вдвоём. У Люси заботы по кухне – и не на двоих, как в Горьком, а на целую ораву, – вспоминал этот период жизни Сахаров. – В два часа ночи Люся с её инфарктами моет полы на лестничной клетке, а я опять что-то спешно пишу на завтра». Кроме журналистов приходили важные гости – послы и делегации из разных стран. Всех угощали кофе или чаем с печеньем. А к приезду американцев Боннэр сделала своё фирменное блюдо – творожную ватрушку, и Генри Киссинджер сказал, что такую же делала когда-то в детстве его еврейская мама.

В Москве Сахаров оказался нужен всем, везде и по любым вопросам. Но по-прежнему был неудобен – его невозможно было приспособить и использовать. И по-прежнему во всех делах, мыслях и замыслах у него был один сообщник – его жена. В его дневниках на каждой странице: «Люся печатала, Люся прочла, Люся заметила, Люся считала, я должен обсудить это с Люсей».

Она сопровождала его во всех многочисленных поездках. Во время одной из встреч в азербайджанском районе Нагорного Карабаха Боннэр объявила: «Я хочу, чтобы не было неясностей, сказать, кто я. Я – жена академика Сахарова. Моя мать – еврейка, отец – армянин». В зале зашумели, а потом одна азербайджанка сказала Люсе: «Ты смелая женщина». А когда академик Буниятов во время всё той же поездки потребовал, чтобы она не встревала в его разговор с Сахаровым, Боннэр ответила: «Заткнись – я таких, как ты, сотни из-под огня вытащила».

В марте 1989 года Сахаров был избран депутатом Съезда народных депутатов СССР, и начался последний этап в жизни Сахарова – политическая карьера. Каждое утро водитель вёз Сахарова в Кремль, а Боннэр включала телевизор и не отрывалась от трансляции заседаний съезда – вместе с ней их тогда смотрела вся страна. Она смотрела, как он говорит, стоя на трибуне, а его пытаются перебить и кричат ему из зала: «Позор!» и «Долой!» А как только объявляли перерыв, она бежала к машине и подъезжала к Спасской башне – и шла вместе с Сахаровым вместе обедать в ресторан гостиницы «Россия».

Самую громкую бурю негодования вызвала речь против войны в Афганистане. Пять минут зал бушевал, кричал, топал, а потом начались выступления с обвинениями в предательстве в адрес академика. Когда Сахаров вышел на улицу, Боннэр ждала его, как и всегда, у Спасской башни. Она сказала: «Ты, конечно, плохо выступил, но ты молодец. Я сильно волновалась только одну минуту – пока ты шёл к трибуне, и я видела только твою спину. А когда ты повернулся, и я увидела твоё лицо, я сразу успокоилась».

14 декабря 1989 года Сахарова не стало. Она прожила после его смерти еще 22 года, продолжая заниматься правозащитной деятельностью. Одно время даже входила в состав Комиссии по правам человека при Президенте РФ и вышла из неё из-за чеченской войны. И неизменно занималась увековечением имени академика Сахарова. В 2006 году Боннэр уехала к детям в Америку, но всё так же пропускала через себя всё, что происходило с Россией. Высказывалась иногда резко, категорично и безапелляционно, но она была в том возрасте, когда характер уже не меняется.

Она ушла из этого мира 18 июня 2011 года. В тот же день правозащитник Сергей Ковалёв назвал её «счастливым человеком» и добавил: «Она была человеком страстным, и эта страстность одинаково ощущалась и теми, кого она любила, и теми, кого недолюбливала. У неё были ошибки – но не было неправды».

В начале 60-х годов президент Египта Гамаль Абдель Насер решил поднять военную промышленность страны силами немецких ученых. Лучшие умы Германии были перевезены в Каир и загружены работой по созданию новых самолетов, ракет и даже ядерного оружия. Первыми, на кого должна была обрушиться будущая военная мощь Египта, были, конечно же, израильтяне. Прознав об этом, руководство «Моссада» начало одну из самых известных своих спецопераций под названием «Дамоклов меч». В операции были задействованы десятки людей, которым в итоге удалось саботировать египетский проект по разработке баллистических ракет. Немалую роль в этом сыграл агент Вольфганг Лотц, прозванный за свою высокую эффективность «глазами Тель-Авива в Каире».

Актер в душе

Будущий разведчик родился 21 января 1921 года в немецком городе Мангейм. Он был выходцем из творческой семьи: его отец Ганс, немец по происхождению, был директором берлинского театра, а его мать Елена, еврейка, была в этом театре актрисой. В дальнейшей судьбе Лотца немалую роль сыграло его театральное воспитание, благодаря которому он смог втереться в доверие к высшим военным чинам Египта.

Когда в 1933 году к власти в Германии пришел Адольф Гитлер, отец Лотца вступил в нацистскую партию. Елена не могла принять такой выбор мужа и, забрав с собой сына, переехала в Палестину. Там мальчик взял себе еврейское имя Зеев Гур-Арье. Он учился в сельскохозяйственной школе мошава Бен Шемен, параллельно занимаясь верховой ездой. Лотц настолько преуспел в своем хобби, что получил прозвище «Сус», что в переводе с иврита означает «лошадь». Также молодой человек всерьез увлекся изучением иностранных языков: он в совершенстве овладел ивритом, немецким, английским и арабским.

В 1937 году, в возрасте 16 лет, Лотц был принят в подпольную организацию «Хагана», которая поручила ему охрану единственного автобуса, довозившего детей из близлежащих еврейских районов в школу в Бен Шемен. С началом Второй мировой войны юноша вступил в британскую армию и воевал против танковой армии «Африка» фельдмаршала Эрвина Роммеля. Позднее Лотц служил в британской армии в качестве военного переводчика, а в 1948-1949 годах принимал активное участие в Войне за независимость Израиля. В это время он и попал в поле зрения «Моссада» – высокий голубоглазый блондин, общительный, стойкий к алкоголю. В общем, идеальный шпион.

В 1956 году «Моссад» предложил Лотцу работу: он должен был сыграть бывшего немецкого офицера. Для проработки образа агента отправили на год в Западную Германию. Происхождение отца позволило Лотцу получить официальные документы, поэтому его кураторам не пришлось даже подделывать удостоверение личности. Детали легенды, придуманной руководством «Моссада», переплетались с биографией самого Лотца – дескать, воевал он в 15-й танковой дивизии Роммеля. После соответствующих изменений в биографии агент был готов к работе «в поле».

Коневод в Каире

В декабре 1960 года Лотц прибыл в Геную, откуда в начале 1961 года перебрался в Египет. Щедрое финансирование из Израиля позволило ему открыть в Каире школу верховой езды, которая быстро набрала популярность среди высокопоставленных египетских полицейских и военных. Шпион не скупился на богатые приемы в честь новых друзей. Как-то начальник финансовой службы израильской разведки, ознакомившись со счетами из Египта, в шутку назвал Лотца «агентом в шампанском». Эта кличка приклеилась к нему, в связи с чем он так и назвал свою книгу мемуаров – «Шпион в шампанском».

Однако все траты «Моссада» окупились сторицей: в кратчайшие сроки Лотц сблизился с шефом египетской полиции Аль-Гаухарбом, несколькими старшими офицерами, а также с бывшими нацистами, обосновавшимися в Каире – в частности, с помощником Геббельса Иоганном фон Леерсом и доктором Эйзеле. Большую роль в укреплении связей сыграл его образ убежденного антисемита.

Через полгода после переезда в Каир Лотц на короткий срок выехал из страны – «уладить дела в Европе». Вернулся он уже не один, а с немкой Кларой Вальтрауд, на которой женился через две недели после знакомства. Нюанс был в том, что Лотц уже был женат. Его первая жена, впрочем, встретила новость стоически – думала, что брак с Вальтрауд вынужденный и является прикрытием, придуманным израильской разведкой. Однако это было не так – Лотц мало того что влюбился в другую женщину, так буквально сразу рассказал ей о том, что шпион. Ему повезло, что Клара оказалась женщиной честной, новоиспеченная супруга поддержала и стала активно помогать в его работе. Но руководство «Моссада» было, конечно, возмущено столь дерзким и беспринципным поведением своего агента. При этом никакого наказания все-таки не последовало – слишком ценен был Лотц для разведки.

Деятельность Лотца действительно приносила серьезные результаты. Вскоре ему удалось составить полный список немецких ученых, а также их родственников, работавших над ракетной программой Египта. Благодаря работе агента всех их удалось отстранить от работы: кто-то отказался продолжать из-за угроз, кто-то был убит в результате доставки посылок с взрывчаткой. Как выяснилось позднее, многие письма с угрозами писал лично Лотц. Он же хранил у себя дома серьезные запасы взрывчатки.

Кроме того, шпион сумел добыть сверхсекретную информацию о проекте № 333, в соответствии с которым создавалась система электронного контроля за полетами египетских ракет.

Однажды Лотц сумел спасти от неминуемого краха другого израильского шпиона. На одном приеме он познакомился с женой немецкого археолога Кэролайн Балтер, которая слишком активно интересовалась деятельностью немецких инженеров и конструкторов. Перебрав с алкоголем, женщина стала говорить на идише, которого, по легенде, не могла знать. Позднее Балтер оказалась в гостях у одного из сотрудников ракетной программы. Пока его жена готовила ужин, шпионка зашла в кабинет конструктора и стала делать фотографии секретных документов. За этим занятием ее и застала хозяйка квартиры. От неминуемого ареста Балтер спасла телеграмма Лотца: он сообщил руководству, что шпионка находится на грани провала. Уже на следующее утро Балтер удалось улететь из Египта.

Благодаря непоколебимой уверенности в себе и установившимся связям Лотцу удалось побывать даже на военной базе, «по случайности» расположенной недалеко от его ипподрома. Дело было так – Израиль запросил у Лотца сведения об этой базе, и он, недолго думая, взял супругу, сел в автомобиль и на полной скорости помчался туда. По дороге он проигнорировал запрещающий знак и остановился, лишь когда его машина оказалась заблокирована египетскими солдатами. Представ перед командующим военной базы, Лотц заявил, что ехал с супругой на пляж, а свое попадание на базу объяснил «ошибкой» и «неверным поворотом». Затем он потребовал связаться с генералом полиции Фуадом Османом и полковником Мохсеном из военной разведки, и те заявили, что знакомы с Лотцем, так что переживать нечего. Впечатленный серьезными знакомствами неожиданного гостя, командующий предложил провести экскурсию по военному объекту, показав расположение всех боеголовок. Так, менее чем за несколько часов, Лотц перевыполнил задачу.

В 1964 году агент с помощью своих связей сумел открыть ипподром прямо на территории военной базы в Абассии, а затем еще один – в дельте Нила, рядом с полигоном, где испытывались ракеты класса «земля-воздух».

Конец «шпиона в шампанском»

Постоянный успех постепенно стал усыплять бдительность агента. Упиваясь собственной важностью, Лотц решался на все более рисковые операции, передавал все большие объемы информации, забывая о мерах предосторожности. В итоге его сгубило то же самое, что когда-то сгубило другого легендарного израильского разведчика Эли Коэна – египетские разведчики смогли засечь передатчик Лотца благодаря помощи коллег из советского ГРУ. 22 февраля 1965 года Вольфганг Лотц, его жена и ее родители были задержаны египтянами.

Понимая бесперспективность своего положения, Лотц избрал верную тактику: он признался в работе на «Моссад», но до последнего утверждал, что он действительно немецкий офицер, который просто-напросто польстился на значительное вознаграждение со стороны израильской разведки. Его внешность и тот факт, что он не был обрезан, сыграли в пользу агента. Родители жены были отпущены, а сами супруги избежали смертной казни. Напомним, что примерно в то же время – если быть точными, 18 мая 1965 года – Эли Коэн, не сумевший опровергнуть свое еврейское происхождение, был публично повешен в Сирии по тому же самому обвинению.

В ходе закрытого судебного процесса, длившегося больше месяца, Лотц и его жена Вальтрауд были признаны виновными в шпионаже в пользу Израиля и приговорены к пожизненному заключению. Египетский суд так и не решился казнить немецких граждан, опасаясь скандала. Три года спустя Лотцы и еще восемь израильских агентов были обменяны на девять генералов и 500 офицеров, взятых в плен в ходе Шестидневной войны.

После освобождения из тюрьмы судьба Лотца сложилась не слишком успешно. Через несколько лет его возлюбленная Вальтрауд скончалась от болезни. Его предпринимательская карьера также потерпела фиаско: его школа верховой езды, открытая в Тель-Авиве, вскоре погорела и закрылась. Затем закрылось и частное агентство, открытое им в Лос-Анджелесе. После смерти Вальтрауд Лотц перебрался в Мюнхен, где скончался 13 мая 1993 года.

Несмотря на спорные особенности характера, в числе которых была тяга к роскоши, излишняя самоуверенность и любвеобильность, Вольфганг Лотц остался в истории израильской разведки одним из самых эффективных шпионов. Благодаря ему развалилась ракетная программа Египта, которая грозила уничтожением тысячам жителей Израиля. Благодаря полученной им информации еврейскому государству удалось одержать верх в Шестидневной войне.